Подземные ручьи (сборник)
Шрифт:
— Я знаю, что меня вы любите, и вовсе не хочу, чтобы ваше чувство исчезло, но, как рыцарь, вы исполните мое желание, не допытываясь ни цели его, ни причины.
С этими словами Лавиния взяла Гаетано за руку и подвела к двери, завешенной ковром. Отдернув завесу, она протянула руку, словно приглашая юношу обратить внимание на открывавшееся зрелище.
Прямо против двери на низеньком стуле сидела красавица с золотыми волосами, перевитыми жемчугом. Ее зеленое платье пышными волнами покрывало пол, в руках она держала большую теорбу на розовой ленте, но не играла; белая рука просто покоилась на струнах, не извлекая звуков. Влажный рот ее был полуоткрыт, большие светлые глаза устремлены прямо вперед; она сидела так неподвижно, что можно было принять ее за восковую куклу. Наконец на глазах ее навернулись слезы.
Гаетано не особенно охотно принялся исполнять желание своей дамы; досада и неприязнь к монне Эрнестине, с которой ему поневоле приходилось проводить дни и вечера, мешали ему беспечно предаваться развлечениям. Кроме того, разумеется, всякому влюбленному, да еще так, как был влюблен Гаетано Феруччи, тем труднее оказывать всяческие любезности и внимание не той, которою полно его сердце. Но Гаетано как бы раздвоился душою: увлекшись в конце концов, словно и не на шутку, г-жой Эрнестиной, он тем не менее думал и страдал об одной Лавинии. Как это ни странно, история с Эрнестиной также его заняла, и он, не переставая любить монну Перелла, испытывал все перипетии тревожной и изменчивой любви. Все шло по предписанному от века порядку. Сначала ухаживанье, серенады, ценные подарки, записки, мимолетные свиданья. Хотя нужно отдать справедливость даме Эрнестине — она не томила своего «вздыхателя поневоле» долгими ожиданиями, но зато дала ему возможность вдоволь насладиться муками ревности. Будучи от природы не суровой, Эрнестина скоро стала оказывать свое внимание то одному, то другому, уверяя в то же время Гаетано, что его одного она любит по-настоящему.
Феруччи ревновал, сердился, плакал, умолял, был ранен на дуэли, но делу все это мало помогало, и его дама даже наружно не меняла своего поведения. Наконец молодой человек махнул рукой, все чаще вспоминая о монне Лавинии.
Последнюю он встречал время от времени; она была с ним ласкова, но ни одним словом не показывала, что между ними есть какой-либо уговор или что она знает что-нибудь о чувствах молодого человека. Но он ей верил и не терял надежды, тем более что раз или два, когда г-жа Перелла не думала, что на нее смотрят, она внимательно следила за ним и Эрнестиной.
Однажды Феруччи пришлось сидеть за ужином как раз против той, которая была ему дороже жизни. Гаетано несколько опоздал и пришел, когда уже все гости и Лавиния сидели на местах. Монна Перелла брала золотой апельсин из большой вазы, как вдруг раздавшиеся вокруг возгласы — «А! вот и Гаетано! наконец-то!» — заставили ее поднять глаза на бледное и сделавшееся теперь еще более прекрасным лицо пришедшего. От неожиданности ли, или, наоборот, от слишком долгого ожидания Лавиния выронила из руки апельсин и тихонько вскрикнула. Она сейчас же овладела собою, но влюбленному было достаточно и этой короткой секунды, чтобы все надежды снова расцвели пышным цветом, а испытываемые им горести показались недостойными малейшего внимания. Он внимательно посмотрел на вдову и больше ничем не дал понять, что ее волнение не осталось незамеченным.
Вскоре Эрнестина и совсем покинула Сиенну, даже не известив Гаетано Феруччи, куда она уехала. В городе, однако, знали, что она отбыла в Венецию вслед за одним молодым человеком. Для Гаетано это было не только сердечной обидой, но и сильным ударом самолюбия.
Феруччи почти не выходил из дому, отчасти боясь насмешек своих приятелей, отчасти оттого, что после отъезда Эрнестины он впал в глубокое равнодушие и печаль.
Он грустно сидел у окна и смотрел, как ласточки чертили небо около колоколен, с каким-то болезненным удовольствием вспоминая последние дни, когда, как ему теперь казалось, он был одурачен, унижен и оскорблен. И разве виною всех этих жалких и смешных происшествий не была Лавиния, которая уверяла, что любит его? Разве так любят? Так можно только мстить! Может быть, она хотела злой шуткой отучить его от неуместной любви? А он ее любит все по-прежнему и до сих пор не забыл того дня, когда она ласково толкнула его к монне Эрнестине. Чего она хотела достичь этим? Странная женщина!
Гаетано от мечтаний пробудил слуга, вручивший ему письмо. Лавиния
Г-жа Перелла была в очевидном и несвойственном ей волнении, когда на следующий день к ней пришел исхудалый и бледный Гаетано. Даже голос ее дрожал, когда она спросила:
— Вы очень страдаете, мой друг?
Феруччи подумал, не ревнует ли его Лавиния к бежавшей Эрнестине, и объяснил свою печаль сомнением, не поступает ли с ним г-жа Перелла коварно, не играет ли им. Он говорил тем более искренно, что теперь, когда он видел перед собою сияющее лицо возлюбленной, он и действительно так думал. Лавиния улыбнулась, покачала головой и сказала:
— Как вы плохо меня знаете, Гаетано. Я нисколько не обманывала вас и люблю вас искренно. Если вы хотите, я могу объяснить вам мой поступок. Вы слишком молоды, и в любви вас привлекает не столько само чувство, сколько влюбленные процедуры: ухаживанья, опасности, ревность, сцены, дуэли и даже отчаянье. Как часто чувство гибнет от этих спутников! Я давно уже пережила все это, люблю просто и прямо и не могла бы снова совершить этот прелестный путь. Для вас же это было необходимо. Я знала Эрнестину, знала, что недолго она будет верна, я верила в прочность вашего чувства и я ждала. Это было необходимо, как ребенку корь. Теперь вы здоровы и любите меня по-прежнему. Я охотно выйду за вас замуж, так как люблю вас от всей души. И надеюсь, что со мной вы не захотите повторять любовной канители, которую проделали с бедной Эрнестиной. Простите, если я заставила вас страдать, но любовные страдания — самые благословенные.
Так добродетельная Лавиния приобрела себе верного и спокойного мужа, а Гаетано, совершив обычный путь влюбленных, достиг желанной цели.
Пример ближним
Брат Геннадий был не только добродетелен, но стремился всею своею жизнью быть как пример ближним. Он стремился к этому не для того, чтобы его имя покрывали похвалами, но думая, что ничто так не укрепляет и не наставляет слабых грешников, как хороший, живой пример. Изо всех святых изречений он лучше всего помнил о зажженном светильнике, которого не помещают под спудом. Хотя брат Геннадий не искал похвал, но он не был равнодушен к порицаниям, полагая, что нарекания и даже явная клевета могут поколебать в глазах слабых людей достоинство и настоящее понятие о высоте христианского и, в частности, монашеского звания.
Брат Геннадий пришел в общую обитель уже давно, восемнадцатилетним тонким юношей, и вот скоро двадцать лет, как спасал свою душу. Но многие помнили, как молодой Главкон (тогда еще он был Главконом) три дня стоял перед монастырскими воротами, не вставая с колен, а за ним толпились разряженные слуги, держа за поводья лошадей и верблюдов, навьюченных тканями и золотыми сосудами, как рисуют на «Поклонении волхвов». Братья подходили к решетке и смотрели, как, разметав в пыли сизые кудри с павлиньими перьями, лежал Главкон, не поднимая головы, и слуги молчали, только кони ржали тонко да жевали верблюды. Так они простояли три дня. На четвертый игумен принял пришельца, продал рабов и имение, нарек Главкона Геннадием и велел ему чистить хлевы.
С каждым годом крепла добродетель молодого инока, и даже мирские пересуды и сплетни не касались его имени. Наконец он захотел жить отдельно, отшельником. Напрасно игумен убеждал его, что, живя в общежитии, он большим людям оказывает помощь и меньше рискует впасть в гордость, брат Геннадий только кланялся и твердил: «Авва, отпусти меня в пустыню».
Брат Геннадий поселился в заброшенной каменоломне, невдалеке от дороги, по которой проходили торговые караваны. Вдали была видна полоска моря, а на западе желтела холмистая пустыня. Верстах в двух была маленькая долина с травою, чистым ключом и несколькими запыленными кустами. Ходя туда за водою, брат не раз встречал там диких зверей и должен был ждать, когда они уйдут с водопоя, чтобы самому зачерпнуть в той же глубокой луже. Часто он там отдыхал и пел псалмы, будя каких-то жирных птиц, которые сидели в траве, как в силках, и не летали, только поворачивали круглые головы.