Подземные ручьи (сборник)
Шрифт:
В ответ Люба громко рассмеялась и смеялась долго, взмахивая маленькими ручками. Когда ее смех умолк, оказалось, что в передней давно уже звонит звонок, как бы отвечая ее смеху.
— Отвори, Павел, — дома никого нет. Николай ветром вошел в переднюю.
— Я тебя искал везде, Павел. Необходимо очень быстро действовать, т. е. не столько действовать, сколько быть настороже.
— Кто там пришел? что вы там шепчетесь? идите сюда! — закричала Люба с своего креслица.
— Это ко мне, Люба, — Николай Зайцев.
— Он может прийти сюда! ведь у тебя нет от меня секретов!
— Ты можешь говорить! —
— Вот в чем дело. Я тебе давно говорил о Тидемане. Он запутал твоего родственника, Миусова Родиона. Он предложил ему от общества, членом которого он состоит, чтобы тот за большую сумму украл из министерства, где он служит, важную для них бумагу. Так как я знаю, что ты его очень любишь, я тебя предупреждаю, чтобы ты следил, как бы он этого не сделал, потому что Тидеман — изменник и провокатор, он не сегодня завтра всех выдаст, и тогда Миусову несдобровать; а покуда у Тидемана нет расписок, и от всего можно отпереться. Я их предупреждал, но в Тидемана все верят, и меня просто выгнали.
— Боже мой! Боже мой! — проговорил Павел, не замечая, как Люба, впившись руками в плед и вытянув шею, раскрыла глаза и рот, с каким-то восторгом впивала каждое слово Зайцева. Наконец она сказала совсем чистым голоском:
— А что же, Родион Павлович Миусов согласился на эту сделку?
— Значит, согласился, — ответил просто Николай, не оборачиваясь к девушке.
Будто какая-то рессора лопнула в Любе. Откинувшись на спинку кресла, подняв к потолку лицо и руки, она снова залилась смехом. Смех пучками вылетал из ее горла, потрясая и грудь, и плечи, и старое кресло. Павел быстро схватил ее за руки, почти прошептал:
— Люба, перестань, перестань сейчас же, а то я не знаю… я тебя на месте задушу!
Девушка удивленно перестала смеяться и не то серьезно, не то на7смешливо сказала:
— Теперь я вижу, Павел, что ты и вправду в святые готовишься.
Глава восемнадцатая
После разговора с Тидеманом Родиону Павловичу как-то все стало удаваться. Удаваться, собственно говоря, было нечему, но и у него, и у Ольги Семеновны оказались деньги, и их любовь еще больше расцвела. Миусову больше ничего и не нужно было, как быть уверенным в той, которую он любил, и не рыскать по ростовщикам. А Верейская это время сделалась особенно предупредительной и милой. Хотела быть всегда вместе и даже в служебные часы раза по два в день звонила Родиону Павловичу. Ее не смущало некоторое облако, которое, вопреки увеличивающемуся счастью, все чаще набегало на лицо ее возлюбленного, особенно при взгляде на Владимира Генриховича. Иногда она заставала Миусова перед отрывным календарем. Он перебирал листки, говоря про себя:
— Еще три недели!..
Обняв Родиона, Ольга Семеновна спрашивала:
— А что будет через три недели?
— Ничего особенного. Через три недели я могу еще получить денег.
— Неужели уж у тебя все вышли? Эти деньги — как вода. Мы, пожалуй, слишком много тратим. А я не знаю: если моя любовь к тебе все так же будет увеличиваться, я прямо лопну через три недели, умру, задохнусь.
— От этого не умирают…
— А хорошо бы! Умереть от любви, вот так!
И она потянулась, как невыспавшаяся
Они помолчали, будто не зная, что еще сказать. Потом Верейская произнесла:
— Да, сегодня опять Генрихович куда-то нас тащит. По правде сказать, мне отчасти надоело это шлянье. Хотелось бы посидеть дома с тобою. Я даже пение как-то забросила.
— Но ведь теперь ты видаешь гораздо меньше людей. Один Тидеман зачастил. Это иногда скучно, но, в общем, он добрый малый и тактичен: уходит всегда вовремя.
Действительно, за последнее время не было дня, чтобы полная фигура папа Тидемана не показывалась в комнатах Верейской, между тем как другие ее приятели и приятельницы несколько ее забросили. Старый антрепренер как бы следил за нашей парой и часто, когда чувствовал, что на него не смотрят, обращал беспокойный и пристальный взгляд на лицо Миусова. Но как только внимание возвращалось на него, он вызывал улыбку на свои глаза и обычные шутки на толстые, красные губы. Являлся он всегда с шумом и грохотом, шутками, цветами, конфектами и вином, веселый и покровительственный, и увлекал куда-нибудь в такое место, где можно было ожидать еще большего шума и веселья. Он не только не мешал им, как сказал Миусов, но, наоборот, как бы поддерживал их страсть искусственным забвением всего окружающего. Притом без него было просто-напросто скучнее. Это как-то завелось само собою — болтаться и кутить с Генриховичем, а потом оставаться одним только для нежностей, без всяких разговоров.
Когда они ехали в автомобиле, Миусов тихо сказал Тидеману:
— Вы меня, Владимир Генрихович, так последнее время спаиваете, будто в старину наемщиков, которых за плату нанимали идти в солдаты.
— Чего только не выдумает! Вы скоро меня рабовладельцем выставите или агентом по экспорту живого товара. Отчего же друзьям и не повеселиться? Мы все молоды и прекрасны, и, значит, да здравствует любовь!
— О чем это вы? — лениво спросила Верейская.
— О совершеннейших пустяках! Вам следует хорошенько поцеловать Родиона Павловича, потому что я заметил, что он моментально впадает в мрачность, если пять минут вас не целует.
— У него нет никаких причин впадать в мрачность, — ответила Ольга Семеновна и на всякий случай поцеловала Миусова медленно и крепко.
— Вот так-то лучше! — сказал Тидеман, — и вот увидите, что не успеем мы доехать до Аквариума, как Родион Павлович совсем развеселится. Будет, как молоденький петушок!.. я читал в каком-то меню: «молодые самоклевы».
— Что это значит? — озираясь, спросил Миусов.
— То же самое, что и молодые петухи.
— Почему же я — самоклев?
— Нипочему. Я просто так сказал, я — присяжный шутник, так что из десяти раз два удачных, а восемь неудачных. Не обращайте внимания.
Но и в Аквариуме Родион Павлович не очень развеселился. Он, правда, много пил, но все молчал, изредка пожимая руку Ольге Семеновне. Она тоже была неразговорчива, и только Тидеман для сохранения котенанса без умолку говорил в пространство. Верейская скоро запросилась домой, и Генрихович вызвался их проводить.
— Вы не бойтесь, я не буду заходить, я провожу вас только до подъезда. Я вижу, что Ольгуша горит нетерпением. Счастливый вы человек, Родион Павлович!..