Подземный гром

Линдсей Джек

— В нашем городе одноглазый женился на девчонке, которую считал девственницей. Ясное дело, он просчитался. Стал он ее ругательски ругать. А она ему: «У тебя один глаз, почему бы и у меня не быть изъяну?» «Так ведь, — говорит он, — меня лишили глаза мои враги, будь они прокляты». А она ему в ответ: «А меня — мои друзья, будь они благословенны». После этого они зажили дружно.

Этого малого звали Абаллон. Мы выпили с ним вина, и он повел меня в таверну возле Цирка, где хотел повидать друга-гладиатора, тоже родом из Галлии.

Мальчишка. А ухлопал тридцать пять человек, и от женщин нет отбоя. Не знаю, как он еще жив.

Он отпихнул «жучков», которые хотели заинтересовать нас предсказаниями насчет конных

ристаний, уверяя, что сведения получены ими от достойных доверия демонов. Но сам он побился об заклад с человеком, прикорнувшим в углу, тот записал ставку на табличку, трижды кивнул и снова задремал.

— Надеюсь, ты — Зеленый, — прогремел Абаллон, обращаясь ко мне. — А не то тебя разорвут в клочья, тут мы все Зеленые.

Возле спящего стояла крепко сложенная девица с лицом в оспинах, она не только посещала школы гладиаторов, но и упражнялась там наряду с мужчинами. Она угощала вином узкогрудого юнца с намасленными кудрями и лукавыми глазами. По словам Абаллона, эта особа хвасталась, что сохранила девственность, ибо соглашалась на все ласки, кроме последних. Другая девушка, длинная и худая, с плоской грудью подростка, была одета в одни короткие кожаные штаны атлета, потемневшие от масла и пота, с порванными завязками. Прислонившись к мужчине, который усмехался чему-то, она пела:

Вновь лысый муж с виллы вернулся, Так выпьем же снова по чаше! Будь море вином и корабликом — я, Как быстро бы я потонул! [40]

Мы опустились на лавку рядом с маленьким сгорбленным человечком, он сразу же замолк, потом взглянул на Абаллона и, успокоившись, продолжал свой рассказ. Он говорил о недавнем восстании гладиаторов в Пренесте. Они вырвались из лагеря, где их держали взаперти, и потребовали, чтобы им даровали свободу. Была вызвана гвардия. Гладиаторов одолели, загнали обратно в бараки и обезоружили. По словам сгорбленного человечка, они затаили ненависть и ждали удобного случая, чтобы снова восстать.

40

Перевод Е. Бируковой.

Один из слушателей покачал головой и сообщил, что он знает женщину, которая родила теленка.

Другой прибавил:

— На Ватиканском холме родилась девочка о двух головах и с хвостом. — Он упомянул о комете, которую видели как раз во время восстания в Пренесте. Никто не назвал Нерона. Но легко было догадаться, что они имели в виду именно его, — они понижали голос, в нем звучали жесткие нотки, тревога, и казалось, вот-вот рухнут стены таверны и эти люди окажутся в обширном зале суда — еще неизвестно, в роли обвиняемых или обвинителей.

— О двух головах, — задумчиво повторил кто-то, — о двух головах…

Все знали, на что он намекал. Двуглавое правительство, мятеж, кровопролитие. Первый заметил, что никогда еще не было столько гроз, как в конце минувшего года.

Мужеподобная, плотно сбитая девица, у которой недоставало двух передних зубов и виднелся шрам на левой руке, крикнула скрипучим голосом:

— Нет, нельзя запретить игры в Цирке! Не смеют! Если запретят, невесть что стрясется. Пойдет кровавый дождь.

Я не расслышал, чем был вызван ее выкрик, но какой-то старик возразил ей дрожащим голосом:

— Пожалуй, это было бы хорошо. Ведь это может навлечь на нас гнев. Кто знает!

— Ты говоришь на краю могилы, старик, — насмешливо бросила она. — Разве свет может стоять без конных ристаний и гладиаторов? Народ не выдержит. Все подохнут со скуки. Для чего еще жить?

Я много выпил, но пока владел собой.

Но вот сознание стало затуманиваться. Быть может, я пропустил слова, вызвавшие выкрик девицы, или она просто имела в виду, что Нерон был не охотник до кровавых зрелищ и вводил музыкальные представления, которые она считала недостойными мужчин. Действие винных паров сказывалось все сильней, я погружался в какую-то подводную тишину, на минуту всплывал, слышал обрывки разговоров и пение, потом снова шел ко дну. Я силился приподнять тяжелые веки, почти уверенный, что если засну, то меня предадут и я пропаду. Почему-то мне казалось, что крайне важно разобраться во всех этих толках. Спросить старика, о каком гневе он говорил. Я дремал, вновь возвращался к действительности, словно стряхивал опутавшие меня водоросли, взрываясь из безмолвных водоворотов бессвязного гнева и надежд, из засасывающей пучины слепого страха. Голоса, среди них и мой. Я пел, сидя возле девушки в коротких штанах, которая спрашивала:

— Сколько раз ты готов умереть?

Кто-то медленно гневным голосом рассказывал, как римское простонародье недавно выступило против решения суда, приговорившего к казни всех рабов префекта Педания Секунда. Префекта убил раб. По закону должны были казнить всех рабов в доме. Солдаты разогнали возмущенную чернь и рабов казнили. Этого не забыть.

— Мы чуть было не добились своего. А что было бы тогда? — Вопрос повис в воздухе. — Что же тогда?

Тощая девица ушла, теперь коренастая села рядом и дышала мне в лицо. Когда я входил, она показалась мне отвратительной. Теперь она меня забавляла, даже притягивала, и я принимал ее ласки.

— Зови меня Гаем, — шепнула она. Я не способен был сопротивляться ни ей, ни этому миру, ни императору, ни рабам, ни гладиаторам. Я любил их всех. Она сидела у меня на коленях, повернувшись ко мне спиной. Огни плясали перед глазами, и глаза застилал дым, немой, горький и удушливый. Над головой в пустоте катились и гремели бочки, мне терли загривок жесткой противной тряпкой. Но я чувствовал, что улыбаюсь. Казалось, я стал совсем крохотным, и меня закутали и спрятали в сундук, где матушка держала свои платья, и я дышал прерывисто, задыхаясь. Открыв глаза, я увидел, что дерутся две девицы. Как ни странно, победила тощая. Потом оказалось, что мы под руку идем с ней по переулку.

Но вот мы очутились в низком подвале с закопченными сводами. Потрескивали факелы, сажа клочьями свисала с кирпичного свода, пламя металось в светильнике, как разъяренный зверь, рвущийся из клетки, а девушка поддерживала меня. Абаллон исчез. Человек в лохмотьях, которому бросали медяки, глотал горящие свечные огарки. У девушки на поясе был нож, она хвалила меня за какие-то мои слова или поступки.

— Я увела тебя вовремя, тот человек в нарывах — соглядатай.

Она выхватила нож и метнула его, он вонзился в деревянную полку. Я смотрел, как сверкает, крестообразно разбрасывая блики, дрожащее лезвие. Тут она поцеловала меня, и мне стало досадно, что из-за нее я не вижу, как блестит нож. Человек, скрючившийся на табуретке под полкой, вдруг взвыл по-волчьи и упал навзничь, его били судороги и с синих губ срывались клочья пены. Оборванец, у которого голова была наполовину выбрита вокруг свежей раны, небрежно поставил на деревянный стол свечу, она упала и подпалила платье тучной женщины, у которой на подбородке и над верхней губой торчали черные волосы. Кто-то потушил пламя, набросив на него шкуру, комната наполнилась клубами дыма, запахом паленой шерсти и криками. Человек, махавший руками в дыму, завопил, упал с табурета на пол и, дрыгая ногами, ударил женщину под ребра. Какой-то пьяница выплеснул из кружки остатки вина на женщину, а она каталась по полу и визжала вся в дыму. Тут моя спутница вскочила и выхватила свой нож. Кто-то колотил отломанной от стула ножкой по прилавку, отбивая мелодию.