Подземный ветер
Шрифт:
И замолчал, сам понимая, какую ерунду говорит.
На кухне включился и громко заворчал холодильник.
– Юлечка… – тихо сказал Парень. – Ты ведь не покинешь… меня?
– …Значит, ты никогда не умрешь? Ты бессмертная?!
– Город не умрет никогда.
Парень помрачнел:
– Город… Знаешь, бывает ведь… всякое… войны… катастрофы…
Улия помотала головой, позволяя ветру поудобнее перехватить ее летящие волосы:
– Нет, Город не умрет… И я не умру. И ты.
– А я умру, – сказал Парень огорченно.
– Откуда
– Смеешься?
– Разрушенное тело еще ничего не значит, – сказала Улия. – Посмотри, этот мост… Его нет. Но он есть. Там, внизу, под бетонными плитами… слушает шум воды.
– Значит, я буду старый, – медленно сказал Парень, – я ты… такая, как сейчас, да?
– Ты не будешь старый, – и Улия засмеялась.
В конце осени у Сани случился Концерт. В большой холодный зал набилось множество молодой людвы, их лица снова сливались перед глазами Улии, и это беспокоило ее.
Саня вышел на сцену первым, и Улия не узнала его. На нем была одежда, блестящая, как мокрый асфальт. Волосы, пересыпанные блестками, будто фальшивым снегом, стояли дыбом. Он спел всего несколько песен, и песни были другие. Людва в зале хлопала в ладоши и подпрыгивала в такт, и Улии только-только начало казаться, что она может полюбить эти песни тоже – как Саня ушел со сцены, а на место его высыпала из-за вертикальных полосок ткани горстка людвы в ярких костюмах, и людва в зале взорвалась криками, хлопками и топотом…
– Все прошло отлично, – сказал Саня вечером, от него пахло неприятно и резко, этот запах чем-то напоминал дыхание подземного ветра. – Недолго мне быть на подпевках.
– Ты пел мало и не очень правильно, – сказала Улия.
Саня пожал плечами и как-то странно улыбнулся.
С этого дня все пошло не так.
Все было по-прежнему, но – не так.
Человек из Красной Машины походил на светофор со многими секциями. Рот его улыбался Улии, руки стряхивали пепел с толстой коричневой сигареты, глаза глядели на Саню, и Саня слушался их, как машины повинуются ритмичной смене цветных огней.
Человек из Красной Машины говорил то красиво и плавно, то отрывисто и жестко, то мягко и ласково. Он говорил «раскрутить», он говорил «ротация», он говорил «потребительская группа». Он говорил «выйдет толк», он говорил «пахать до кровавого пота», он говорил «выпустить на разогрев». За его словами был мрамор скользкой лестницы, распахивающиеся дверцы длинных плоских машин и множество блестящих туфель, ступающих из темноты на ковровую дорожку.
Санины песни передавали по радио. Его фотографии появились в газетах.
Саня подарил Улии плеер с наушниками. Его новые песни отдавали Красной Машиной и казались мертвыми, как пустой дом с выбитыми стеклами. Дом, в котором не зажигаются по вечерам светлячки.
– Ты ни черта не понимаешь! – раздраженно говорил Саня. – Не нравится тебе – зато нравится кое-кому другому! Шестая неделя в десятке – за красивые глаза, как ты думаешь?
Людва тянула его назад, погружала в себя. Людва нарастала вокруг, как новостройки на пустыре,
Однажды Саня спросил, не хотела бы Улия пойти на курсы визажистов-гримеров.
– Мы могли бы работать вместе, – сказал Саня. – У меня была бы своя гримерша – ты, мы бы вместе гастролировали, это так удобно…
Не совсем понимая, что от нее требуется, она пошла за ним в большой старый дом с высокими потолками, где пахло краской для лица. Людвы здесь было немного, но она отражалась в многочисленных зеркалах и казалась толпой; Улия, как ни старалась, не могла различить в этой пестрой массе ни единого лица. Они о чем-то спрашивали ее – за нее отвечал Саня; Саня горячился, говорил то высокомерно, то просительно, толкал Улию в бок, но она все равно не могла понять, чего от нее ждут. Наконец, она устала и вышла на улицу, под песню колеблющихся на ветру проводов. Саня вышел следом, он был растерян и зол.
– Ну как так можно?! Знаешь, чего мне стоило уломать их, договориться… Это же самые крутые в городе курсы! Сюда на десять месяцев вперед…
Улия моргнула. Ей показалось, что еще секунда – и возмущенное Санино лицо сольется с прочей людвой на оживленной улице.
Она испугалась.
Мерно дышали вокзалы, качая людву из Города и в Город. Пульсировали бульвары, содрогались под тяжестью мосты. Вездесущая сеть проводов напрягалась, ловя слова и желания, и где-то на углу вздрагивал, предчувствуя недоброе, старый Шаплюск.
Однажды вечером Саня не вернулся домой.
– У меня работа до утра, – сказал он по телефону, и сквозь его голос в трубке слышался гул многих голосов и далекий женский смех. – Спокойной ночи.
Улия положила трубку и вышла на старую больную улицу. Тусклый растрескавшийся асфальт подрагивал под ее ногами, будто от озноба.
Рядом – в светлом пятне немого безответного фонаря – беззвучно остановился мотоцикл. Только не сейчас, устало подумала Улия.
– Не шарахайся, – сказал Переул. – Я не к тебе. Я к мостовичке с малой развязки, но у нее неприятности – с утра до ночи пробки… Она не в духе.
– Она тебя отбрила? – спросила, глядя в сторону, Улия.
– Почти, – Переул вдруг искренне, по-дружески улыбнулся. – Как твоя людва?
– Прекрасно, – сказала Улия. – Как твоя новостроечка?
Переул презрительно махнул рукой:
– Дура… Как все они, из новеньких.
…Стихия Переула была – полет, сходящиеся в точку линии обочин… лента спокойной сытой скорости… Вокруг не стало ничего отдельного – только целое, только Город, две полосы фонарей справа и слева, нежнейшая сеть проводов… Кирпичные стены сливались с ажурными оградками, а когда они взлетели на холм… Горящая огнем бело-красная колокольная дорога.