Поединок. Выпуск 14
Шрифт:
«Сама ли дочь стала такой или мамаша потрудилась?.. В этом надо хорошо разобраться, но никто не хочет... Почему Горохову защищают и кто ее покровители?.. (Рядом с этой фразой на полях две птички и три вопросительных знака. — А. В.) Где справедливость?.. Можно ли при директорской зарплате жить на такую широкую ногу?.. Каким образом дочь, не работая на фабрике, получила машину по фабричному списку? И на какие доходы?.. Не грех бы директору рассказать коллективу про себя, про семью, как дошла до жизни такой...»
Я вспомнил речь Калерии Антоновны на рабочем собрании. Похоже, она отвечала тогда — вполне недвусмысленно — своим критикам. Отвечала, но все-таки не ответила.
— Жалобы проверяла комиссия, — тяжело дыша, мэр разглядывал меня в упор. — На строгих все жалуются. А добреньких хвалят... Вот где проблемка, товарищ писатель!
Мое пребывание в городе уже завершалось. Не хватало, правда, еще разговора с основным персонажем. (Пользуюсь этим корявым термином, чтобы избежать слова «герой». У нас привыкли его понимать только в смысле первичном, буквальном: герой значит Герой. Если же герой отрицательный, его обязательно следует закавычить. От газетных и журнальных, а то и книжных кавычек пестрит в глазах.) Но я заранее рассчитал, что поеду в колонию под самый, конец.
Конца у истории, однако, все не было видно. За каждым новым пластом открывались другие. Я, кажется, уже начинал понимать, почему прекратили розыск тех, кто участвовал в спекуляции автомашинами. Почему Ермакова заменили Матвеевым. Кто дирижировал следствием. По какой причине и с какой целью. Понимание между тем нуждается в доказательствах. Чтобы это все размотать, впору было начать новое «следствие». (Здесь кавычки вполне уместны, ибо проводить следствие в его истинном смысле — таким полномочием закон писателя не наделил.)
Накануне отъезда я нанес прощальный визит Калерии Антоновне в ее директорском кабинете. Не кривя душой, признался, что окончательных выводов пока не сделал, что поездка в колонию многое прояснит, но остались такие вопросы, на которые никто, кроме нее, ответить не может.
Эта часть разговора с Калерией Антоновной в моем блокноте записана так:
«...Спросил в лоб: почему замяли дело? К вопросу готова. Объясняет: после ареста дочери город полнился слухами, один фантастичней другого, работать в такой обстановке было нельзя, она «не тетя с улицы, а руководитель крупного предприятия, депутат горсовета, дважды орденоносец за безупречный труд», обратилась «куда следует» и нашла полное понимание. «Дочь оправдать не могу. Даже подлецов в частном порядке казнить не положено. Для этого суд есть. Хотя сами видите, какой у нас суд: во внимание ничего не принял... Посмотрим, как с машиной решат». Про иск знает, говорит неохотно. «Мы живем скромно и всем довольны. Чужого нам не надо. Но зачем отдавать свое?» Замолкает. Я не мешаю ей высказать то, что кажется важным. И она высказывает: «Вы знаете, что это был за водитель? Я про зятя... Лихач! Два прокола в талоне, был бы третий, да я, дура, спасла, сидел бы сейчас без прав и не чирикал. А у Светланы — ни одного замечания. В нашей семье закон уважают».
Дополнение к исковому заявлению
«...Оставление машины бывшему мужу явится грубым нарушением правил дорожного вождения, так как, согласно правилам, водить машину может только здоровый человек, без физических недостатков, прошедший специальную медкомиссию. Пусть Петрушин снова пройдет медкомиссию, тогда посмотрим, кому положено пользоваться машиной, а кому нет. Я являюсь здоровой молодой женщиной, тогда как ответчик не имеет одной руки, ему не может быть доверено управление автотранспортом, что приведет к опасности для жизни людей. Он может ставить вопрос о выделении ему инвалидной коляски, и то в порядке общей очереди, а не как он приобрел автомашину ВАЗ-21011. Через 6 лет (а
Истица Горохова С. А.».
С этим документом меня познакомил не судья Мастерков, а сам автор — истица Горохова. В кабинете начальника колонии майора Синицына, который деликатно оставил нас наедине.
За то время, пока я занимался делом Светланы, я успел уже, видимо, настолько сжиться с «материалом», что образ реальный и образ воображаемый стали единым целым. Когда Светлана вошла в кабинет, мне показалось, что мы знакомы давным-давно: какой я себе ее представлял, такой я ее и увидел.
Запись в блокноте:
«Чистый, высокий лоб и стальной блеск глаз — первое, на что обращаешь внимание. И туго заплетенная коса, перекинутая через плечо. Светлана, не дожидаясь вопроса: «Косу оставлять не положено, но для меня сделали исключение». Почему сделали, я не знаю, но поступили, думаю, правильно: красоту надо беречь. Все время жует жевательную резинку: «Это успокаивает». И здесь — исключение? «В правилах про жвачку не говорится вообще. Раз не запрещено, значит, разрешено. Я правильно понимаю?» Она все понимает правильно.
О моем интересе к своему делу знает из писем матери. Ждала. Просьб не имеет. «Мужчине женщину не понять». А если я постараюсь? «Все равно. Женщине хочется, чтобы ее на руках носили, а не по судам таскали». — «Разве вас кто-то таскает?» Долго смотрит на меня стальными своими глазами. Перестает жевать. Подбородок становится вдруг квадратным и начинает дрожать. Усилием воли гасит в себе проявление слабости. «Я же сказала: мужчине женщину не понять». Решаюсь робко спросить, что же все-таки она думает не про машину и не про обиды, а про отрубленную руку. Неужели не жалко? «Жалко. Что не добила. Дали бы от силы червонец, зато одним подлецом стало бы меньше». Плачет. По-моему, искренне. Или я просто сентиментален? Мне больно, когда женщина плачет. Какой бы она ни была. Впрочем, плачущий мужчина — это, пожалуй, еще страшнее. Но я отвлекся...
Опять усилие над собой. Вытерла слезы. Не желает меня разжалобить. «Гордость во мне еще не убили».
Объясняю: намерен об этой истории написать. Не пугает? «Мне пугаться нечего. Если правду напишете, любой будет на моей стороне. Только правду вы не напишете. У вас другой подход. За мать боюсь, не за себя. У нее столько завистников!» Большой монолог о матери. Какой это замечательный человек. «Я всем ей обязана. Чему она меня учила, с тем я в жизнь и вошла: скромность, достоинство и честность. И еще — женская гордость. Но теперь это не в моде. Кто гордость имеет, того затопчут». На прощанье — опять: «Мужчина женщину не поймет».
Из читательской почты
«...Куда девалась мужская гордость?.. Судятся из-за вилок и ножей, чашек и табуреток. Делили бы и керосинки: ей конфорку, ему фитиль, — да жаль, больше нет керосинок... Разве это пристало мужчине? Уж если семья распалась — уйди достойно... Женщине и без того тяжело, а тут еще унижаться, отсуживать коврик, изъеденный молью, который и трех копеек не стоит, но дорог как память о лучших годах...» (В. А., служащая, Минск.)
«...Утверждаю со всей ответственностью как психолог: развод никогда не бывает по вине женщины. Если даже женщина сама уходит, значит, или муж ее вынудил, или не смог создать семейный очаг. Ни одна женщина не уйдет по своей воле... Поэтому французскую пословицу «Ищите женщину» я переделала бы на более точную и больше отвечающую нашим условиям: «Ищите мужчину»...» (З. У., Московская область.)