Поэма тождества
Шрифт:
– Возможно, впрочем, что погоня за качеством вредит работе. Но мы-то помним, что доносу нужны не полнота, а скорость.
Глаза перестраивателя своего кабинета, блестящие порицанием, отвергающие чужие мысли и скрадывающие свои, скрывающиеся под очками, у которых правое стекло отражало астрологические влияния Япета, Европы и Ганимеда, левое отфутболивало лунные, солнечные и кармические узлы, а вместе они отбивали, концентрировали и сводили в точку фокуса, мокуса и покуса лучи колец астероидов, Сатурна и Сириуса, приблизились к твоей заднице. Раздвинув твои ягодицы, запиратель своего кабинета, будто слюнявый ньюфаундленд, приведенный на случку, и увидевший вместо ожидаемой мохнатой подруги вертлявую таксу, или как одно, отдельно выбранное мгновение, недоумевая от несуразного повеления рогатого недотёпы, замирает, застыл в недоумении, недомогании и неприятии, созерцая идеально ровное алмазное
– Не оправдать паскудством скудным с кудели краденую пряжу, окрашенную перламутром. Нож равно режет плоть и соты, но на орудии злодейском проступит имя негодяя.
Засунув руки под изливающуюся на пол, паркет и пикет водяную плёнку стола, аноним своего кабинета нащупал, проверил и вытащил оттуда фотоаппарат на треноге, снабженный объективом, субъективом и негативом с губной гармошкой, аккордеоном и баяном и полкой для магниевой, рубидиевой и циркониевой вспышки и вылетающим на звук "А" гибридом кукушки, канарейки и козодоя. Сфотографировав твой зад с девяти позиций, окопов и блиндажей, чтобы получилось качественное объемное его изображение, осваиватель своего кабинета, отдал фотопластины одному из вертухаев, а сам, прикрыв очки бархатной, со вставками из кашемира, замши и спаржи, повязкой для сна, дна и покрышки, захрапел, засипел и забулькал, раскинув ноги, руки и документы, покачиваясь в своем надутом, набитом и наполненном водой кресле с пластмассовыми, заводными и экзотическими водорослями.
Заметив, отследив и зафиксировав, что учредитель своего кабинета не подаёт признаков бодрствования, вертухаи, прекратив прохлаждаться, мягкими, словно колышущиеся среди криля ловчие щупальца анемонов или выпавший в середине августа рыхлый радиоактивный пепел, шагами, ногами и тапочками подкрались к тебе, выпятившему внутренние области своего зада на тотальное обозрение. Обследовав его и не обнаружив места имения, проникновения и сношения, охранники отколупнули вросшие в твою кожу кольца, оставшиеся от пут гимнаста и, размяв их, всунули в образовавшиеся промежутки свои возбужденные члены, не замечая пристального внимания, которым их орошал прикидывающийся спящим, храпящим и отсутствующим властитель своего кабинета.
Когда бы ты не был верен данному в прошлых инкарнациях обещанию, ты бы мог испугать, отговорить, заставить вертухаев отказаться от своего опрометчивого поступка, но сейчас тебя не волновали, не штормили и не будоражили чьи-то судьбы, действия и ошибки, и ты стоял, реагируя на происходящее лишь настолько дальней окраиной твоего разума, который являлся ответственным как раз, восемь и девять, за функционирование твоего тела, что можно было и не найти однозначной, прямой и активной связи между ним и тобой.
Енги охранников, до дыр, синевы и мозолей замастурбированные своими временными, несвоевременными и нерадивыми владельцами, тёрлись о твою кожу ягодиц, прижатые металлическими обручами, как ласкается желтохвостая пиявка, прежде чем впиться в тело жертвы сотнями острейших зубов и отпустить не раньше, чем начнет холодеть поглощаемая ею кровь, или как ветошь, сдобренная каплей масла, собирает на себя мелкую стружку с только что исполненной детали. Угрюмо, торопливо и набыченно добиваясь оргазма, вертухаи не придавали важности тому, что кольца с каждым движением охватывали их лингамы все крепче, сильнее и непреклоннее. И когда разбуженная фрикциями сперма охранников готова была выплеснуться, сметая вставшие на ее пути волосы, кости и засеки, кольца сжались так, что перекрыли выводящие ее каналы, тоннели и виадуки. Не находя выхода, выброса и применения, раскаленные массы ринулись вспять, в закрома и хранилища, вспучивая, вспенивая и разлагая на газы внутренности вертухаев. Переполненные спермой с водяными, серными и кислотными парами, охранники взмыли бы к потолку праздничными шарами, халявами и дирижаблями, если бы не зажатые в тиски, струбцины и хомутики их пенисы. Глаза вертухаев, не выдержав напора семенной влаги, вышли из орбит, вывалились из глазниц и, объятые облачками, оболочками и рубашками, взорвались каплями, брызгами и фейерверками проникших, завладевших и пропитавших их спермиев. Млечно-разноцветная жидкость вырывалась, визжала и плакала из ушей, ноздрей, пор, времен и дней охранников. Через миг, не выдержав нескончаемого, невероятного и непростительного давления, тела лопнули, как разрывается печень, переполненная сирыми и голодными от рождения аскаридами или как вскрывается асфальтовый пузырь, выпуская наружу листья мать-и-мачехи, одуванчиков и Иван-чая, выбросив два завихряющихся в разные стороны, слабо, сильно и полихарактерных, гриба.
Твоё тело,
Кресло с архивариусом своего кабинета поползло к тебе, влекомое ужасающей силой, массой и трением. А он сам, забыв, что притворяется спящим, всеми тремя руками, четырьмя ногами, пятью рогами, шестью струнами и семью подозрениями цеплялся за то, что можно и нельзя, безнадёжно и бессмысленно, противно и непрочно. Внезапное появление вертухая разрешило тому углядеть лишь то, как последний туманный хвостик его коллеги, который можно было бы принять за ускользающий хохолок лесной цапли, прячущейся от ястреба-цаплятника в дупле седого кедра или истаивающий под вытяжкой дым самопроизвольно погасшего окурка, исчезает в твоём теле.
– Закончив праведное бденье плодами тяжких размышлений, всем должно к отдыху пройти. Изливши горечь на погосте, о вервии ведите речь, пришедши в дом самоубийцы.
Партизан своего кабинета остался изучать проявленные, непроявленные и скрытые снимки твоей задницы, что принес ему третий вертухай, на просвет, на зуб и на копоть, а сам отправил оставшегося в его распоряжении, приказе и околотке охранника отвести тебя в новое, предопределенное тебе помещение, водворение и поселение.
Ни один из сопровождавших тебя вертухаев не позаботился о том, чтобы снабдить тебя аквалангом, колоколом, или дыхательной трубкой. Охранники, оседлав, один брыкающуюся белую акулу, двое других – блинообразных рыб-солнце, и нацепив на себя изолирующие противогазы, тащили тебя по затопленным галереям, музеям и вернисажам. Ты проплывал мимо покрытых песком, кораллами и морскими желудями парусников, фрегатов и галер, тебя царапали плавники ершей, крылаток и магнитных скатов, тебя стрекали португальские кораблики, лодки и танкеры, морские мужи, вдовцы и дядьки угрожали тебе трезубцами, черпаками и булавами, трепанги швыряли в тебя свои внутренности, обличения и компроматы. Ты же, величаво пропускал мимо себя всё творящееся вокруг. Тебя не тревожила жизнь обитателей тюремного дна, как их не волновало бытие вне водных толщ, замков и пляжей.
Завидев очередной затонувший пятитрубный линкор, охранники направили своих ездовых рыб к нему. Забравшись внутрь через пробоину в палубе, они запихнули тебя в торпедный аппарат, установили трубку, стержень и прицел и, булькая сжиженным, отверделым и загаженным воздухом, подожгли запал.
Ты, вытолкнув устроившие жилища в жерлах торпедных стволов терновые венцы, офиуры и колченогие моллюски, устремился куда-то, оставляя за собой инверсионный след из перекрещивающихся торов, усеченных, увечных и ступенчатых пирамид и эллипсоидов толчения. Если бы тебя спросили, сколько длилось твоё плавание, ты бы не смог ответить. Твоё тело пронзало водные уровни, ярусы и ватерпасы, разной толщины, плотности и цвета. В каждом тебя провожали кто выпученными, вогнутыми и стебельковыми глазами, кто боковым, тепловым и подкожным зрением, но ты, подобно спринтеру в пружинящих кроссовках и облегающем трико, оседлавшем попутный ветер или как титаническая струя протуберанца, выскочившая из одного черного пятна и возвращающаяся в другое, мчался, рассекая, режа и шпигуя воду, пока не пробил воздушную пленку и не оказался там, куда тебя назначил доставить деспот своего кабинета.
Тебя окружали стены с потеками опалесцирующих бугров плесени, неприличными надписями и глубокими пропилами между осклизлых каменных блоков. Те несчастные, счастливые и безумные узники, что побывали здесь до тебя, питались лишь цементом, случайно пробившими воздушный шлюз рыбами и досужими воспоминаниями, чьи раковины сплошь усеивали пол карцера, треть его стен и четверть потолка. Но тебя не прельщала пища физическая, равно как и духовная, душевная и задушевная. Ты не мог уже ни дышать, ни есть, ни пить, ни говорить, ни испражняться, ни быть усердным, сердечным и сердобольным, но ты стоял и оставшиеся у тебя пока чувства говорили тебе, что в тебе, как в колючем неказистом кактусе, что на несколько часов после векового покоя покрывается роскошной шапкой цветов, или спокойная долина в мановение ока вспучивается дыбом, потому что под ней создавались условия для кимберлитового взрыва, продолжает созревать, перелопачивая риторику, априорику и апореику, просеивая дидактику, диалектику и аподиктику, перевёртывая этику, эстетику и поэтику твоя бесценная книга, что без зазрения совести, ненависти и жалости убьёт любого своего читателя.