Поэма тождества
Шрифт:
Ты не замечал, как парящие в воздухе связи, знакомства и отношения поглощенного тобой Пахана, неотступно следуют за арестантами, пытаясь приладиться, присосаться и проникнуть, то в одного, то в соседнего, то в первого. Но твоё тело отмечало про тебя, себя и окружающее все диапазоны волн, поляризаций и интерференций. Оно видело, как постепенно входя в шестёрку пахана, эти тонкие курьерские, правительственные и засекреченные линии связи преображали шестёрку в Пахана. И когда шестерка поставил тебя в одно из устьиц камеры, он уже полностью переродился, а один из десятков арестантов стал уже шестеркой.
– Здравствуй вновь.
Пахан камеры, возрожденный, старый и реструктуризированный расправил свои листья,
– Невозможно уничтожить систему, подрывая лишь ее представителей. Это – философия. А философии я тебя учил. Что ж забыл ты недавние уроки?
Пыльца Пахана сыпалась тебе в лепестки, оттуда на пол, где и пожиралась упрямыми, свербящими и назойливыми пыльцеедами, которых очередной новый шестёрка пахана собирал горстями и укладывал в соответствии с возрастом, запахом и количеством съеденного, лапок и щетинок под брюшком в полые, отпавшие от зеков черенки их бывших листьев.
– Ты убедился, что зря лишь тратишь силы, борясь со мной? Подчинись – и я проведу тебя на вершину папоротника. Ты будешь восседать на его цветке, а рядом буду я – твой верный, проверенный и уверенный в тебе наставник. А пока, я спрячу тебя в надёжном месте, где ты сможешь предаться размышлениям и верно принять моё заманчивое для всех предложение.
Запахи, нежные, притягательные, еле уловимые, которыми Пахан убеждал тебя, возымели бы действие на любого, кто попал между пластинами его луковиц. Но ты не был подвержен чарам, кубкам и подносам Пахана и коренился не трепеща ни кончиками листьев, ни срединами стеблей, ни донцами лепестков.
Шестёрка Пахана, покоряясь трению его чашелистиков, заглотив тебя целиком в свой раздувшийся, раздавшийся и потускневший бутон, протиснулся между гудящими от напора воды сосудами, спящими трахеидами и медленно вздымающимися смоляными ходами. Используя тиллы, неровности коры и обнаженные сердцевидные лучи как ступени, шестерка стал опускаться все ниже и ниже к основанию папоротника.
Достигнув поверхности земли, шестерка выпустил тебя из своего бутона и взял нержавеющими пальцами за локтевой шарнир. Перед вами простирался прямоугольник ровной земли, так свободной от растительности, будто некий чрезмерно добросовестный огородник просеял всю ее между пальцев, выбирая малейшие ростки и стерни, или словно на этом участке проводились эксперименты по воздействию на флору запрещенных фитоядов. С одной из сторон бесплодной зоны находился плоский полированный камень и твой проводник ступил на него и, увлекая тебя за собой, погрузил в землю вторую, затем третью ногу. Ты, равно принимающий добро, зло и неблагодарность, направляемый жестко фиксированным захватом шестерки Пахана, тоже начал спускаться по уходящим в недра ступеням, погружаясь в почву, как в плотную, непрозрачную и невзрачную жидкость.
Твои зрительные сенсоры были отключены, и ты не мог видеть, как шестёрка включил налобные прожекторы, чтобы освещать ваш путь в глубины, породу и по племени земли. Твой таймер давно лишился питающих элементов, и ты не мог вычислить, сколько длился ваш спуск. Твои слуховые рецепторы лохматились, выпрямлялись и всклокочивались выдранными, обрезанными и перебитыми проводами, и ты не мог слышать ни молчащего шестёрку Пахана, ни свист его, своих и сопровождающих вас шагов, ни смутный гул, доносившийся снизу камнями, песком и тектитами.
Вы миновали слои песчаника, с отпечатавшимися на них девонскими, кайнозойскими и мезозойскими трилобитами, наутилусами и динозаврами, вы прошли сквозь нефтеносные, газоносные и артезианские слои с белемнитами, аммонитами и аммоналами, вы пересекли базальт и туф, кварцит и сланцы, гранит и пикрит. Шестёрка, как слон, которого за хвост уцепил его малолетний отпрыск, ломая
Оставив тебя, шестерка подскочил к трехстворчатым воротам бойлерной, бройлерной и инкубаторной и застучал в них, в свой металлический бубен и в свою гулкую грудь с лампочками, тахометрами и трахометрами. Из-за створки с кованой надписью «никому – ничего!» высунулась кубическая голова, дверная панель с гравировкой «свобода не производит работы!» выпустила круглую голову, а центральная, с литыми буквами «Приобрети здесь отчаянье, всяк идущий прочь!» выдвинулась цилиндрическая голова. Суетясь, скача и лязгая, шестерка пахана наложил на линзы правой головы драхму, обол и копейку, на фоторецепторы левой головы цент, каури и лепту, а средней достались пенс, стотинка и пиастр. Лишь после этого врата распахнулись полностью, безоговорочно и бесповоротно, впустили вас и вы миновали трехглавого робота-стража, как мышь безбоязненно шмыгает у пасти удава, уже насытившегося кроликом и его хозяином, или как пневматическая пулька, невидимо проскакивает мимо восхваляющих меткость плакатов и ударяется в черный кружок, чтобы мельница закрутила крыльями, а жестяная Красная шапочка заголяет ноги перед жестяным серым волком.
Когда бы ты включил своё зрение, ты бы увидел, как знакомые тебе зеки из хозобоза, чьи хромированные детали были покрыты угольной пылью, чьи пневмоприводы брызгали глиняным нагнетателем, чьи сочленения хрустели от набивающейся в них пыли, лопатами, совками и кусками кидали поленицы дров, стволов и пней, вязанки хвороста, вереска и печений, шашки тротила, динамита и пороха, россыпи антрацита, графита и алмазов, брикеты, бруски и кюветы ядерного топлива в красные, желтые и черные дыры топок, буржуек и пролетарок.
Но тебе не было дела до снующих вокруг тебя хозобозников, грязных, чумазых и циничных. Твои чувствующие приборы были направлены только внутрь тебя, туда, где, проходя между валков, намазываясь красками и окунаясь в клей, множились, типографировались и печатались новые страницы твоей книги, предназначенной для замены линейных операторов на нелинейные процессы, ветвящихся блок-схем на многомерные матрицы с обратной связью, четких алгоритмов на плавающие процедуры, призванной унифицированные узлы переплавить в индивидуальные решения, стандартные проекты перерисовать в персональные коды, а сухой язык внутренней, внешней и межличностной коммуникации сделать радостным, текучим и многозначным и, тем самым, отправить в металлолом, на свалку и в переработку любого, кто прочтет этот программный продукт.
– Ты пришел ко мне!
Пахан хозобоза, настроив свои фотоэлектронные умножители на восприятие твоего тела, подступил к тебе, как морской гребешок, пустивший струю отфильтрованной воды, катится по песчаному дну на новое, более богатое живностью, место, или как радиоуправляемая модель джипа, несущая подслушивающее оборудование, подбирается к столику в кафе, где ведутся конспиративные беседы, на бесшумных колёсиках, спрятавшихся от суеты, смрада и суховея в блестящих лаком, шеллаком и шлаком ступнях привилегированного арестанта. Он оттеснил размахивающего руками, бубном и антеннами шестёрку другого Пахана и примкнул соединительным шнуром к разъему на твоей груди, как гусеница пяденицы накрепко присасывается задними ножками к веточке кустарника, и замирает, используя приёмы мимикрии, чтобы ее не смог заметить и склевать плотоядный поползень, или как столетиями капающий сталактит, в конце концов, образует единое целое с растущим ему навстречу сталагмитом.