Поэтесса
Шрифт:
Что ж, смертные грехи давно бессмертны.
Может, потому, что некоторые из них на удивление приятны.
У Ларисы, как у всякой хорошей поэтессы, вышло на эту тему стихотворение.
И это меня тоже не удивило, ведь настоящие поэты пишут о том, в чем разбираются.
Или, как минимум, о том, в чем хотят разобраться:Слова Писанья сказаны для всех.
И их, конечно, слышал всяк, кто смертен.
Но есть один бессмертный смертный грех.
Я даже знаю –
почему он так бессмертен…
– …Отчего это случилось с нами только сейчас? – ничего другого не пришло мне в голову. – Отчего – не раньше?
– Раньше я хотела понять, что ты за человек, – Лариса говорила тихим, смирным голосом. И мне показалось, что эти слова она произнесла не для меня, а для себя.
– Теперь ты поняла это?
– Не знаю. Но мне очень важно это понять.В этих словах Ларисы не было ничего неожиданного – если
– Если поймешь – обязательно расскажешь мне.
Ладно?
– Ладно.
– Обещаешь?
– Нет.– Почему? – спросил я, не оттого, что меня удивил отрицательный ответ, а потому, что действительно стало интересно.
И Лариса ответила:
– Потому что ты можешь оказаться совсем не таким, каким я тебя себе представляю…
…Впрочем, об этом я задумался потом.
А тогда, вечером, Лариса уехала на своих «Жигулях». И я стоял и смотрел на то, как она отъезжает, до тех пор, пока огоньки ее машины не смешались с единым потоком габаритных огней, раздваивавшимся в конце Остоженки.
Кому-то из тех, кто был в пути, нужно было в сторону Музея изобразительных искусств, кому-то – в сторону храма Христа Спасителя.
А кому-то мимо и того и другого…
…Мы воспользовались опытом наслаждений, одолженным нами у человечества.
Теперь оставалось вернуть человечеству долг, и мир можно было бы считать гармоничным…2
…Звезда сверкнула в небыльном сиянье,
Заговорила светом, а не звуком.
Небесное оставив одеянье,
Легла нагой в протянутую руку.
Сведя своей случайной ролью
Земную и небесную заботу.
Ее свобода
– выбирать неволю.
Ее неволя
– выбирать свободу…
Позвонив мне наутро и прочитав эти стихи, написанные ночью, Лариса продемонстрировала мне, что уже приступила к реализации плана возвращения нравственных долгов человечеству.
А мне пока нечего было ответить на ее вопрос:
– Что ты делаешь? – и потому пришлось сказать правду – не всегда верный, но все-таки выход.
А уж вход в новую ситуацию – почти всегда:
– Опровергаю, – честно признался я.
– Что? – удивилась Лариса, продемонстрировав чисто женское отношение к окружающему нас миру – услышав тон, которым был задан ее вопрос, можно подумать, что мир таков, что в нем нечего опровергать.
– Опровергаю утверждение о том, что единственной формой существования материи является движение, – произнося эти слова, я вздохнул. И мой вздох с одинаковым успехом можно было отнести и к несовершенству законов, определяющих наше представление о мироздании, и к моему собственному несовершенству.
Лариса, подумав немного, выбрала несовершенство мира, и не обозвала меня банальным лентяем.
Она просто спросила:
– Это как это может быть?
– Недвижимо валяюсь в постели.
– А ко мне вчера вечером приходил мой бывший муж.
– Зачем? – ревность коснулась моего сердца своим затупившимся от многократного применения копьем.
И мне не стало за это стыдно – ревность осуждает только тот, кому она недоступна.– Зачем? – повторил я.
– Не знаю, – даже по телефону я услышал то, как улыбнулась моя поэтесса:
– Он корреспондент нашей местной газеты. Экономический обозреватель. Что-то говорил о возможном пересмотре итогов приватизации, но я ничего не слушала.
Я думала о тебе.
– Бывший муж? – переспросил я, а потом, помолчав, продолжил еще не начатую мысль:
– Скажи ему вот что…
– Что сказать? – голос Ларисы посерьезнел. Видимо, она не представляла себе, что мне есть что сказать ее бывшему мужу, экономическому обозревателю, которого я никогда в глаза не видел.
– Скажи своему бывшему мужу, что пересмотр итогов приватизации уже произошел.
– Когда это?
– Вчера……Иногда я говорю так, что со мной трудно не согласиться.
Иногда – так, что сам не знаю, нужно ли мне самому с собой соглашаться?
Или стоит повременить с таким безответственным делом.
Лариса отлично понимала это, хотя была нормальным человеком и понимала, что понимает совсем не все.
Это ее достоинство я оценил очень давно…– …Объясни мне, дуре набитой: что люди видят в твоем ауросимволизме? – этот вопрос она задала мне однажды, где-то в середине нашей очередной внеочередной дискуссии по теме, которую коротко можно было определить словами: «На кой черт нужно России искусство – если Министерство торговли искусством в нашей стране уже есть? И функционирует успешно».
Ответить мне было легко.
Не потому, что ее вопрос не имел никакого отношения к тому, о чем мы говорили – такое между разговаривающими случается совсем не редко. А отвечать
Просто спор наш действительно был в середине.
А середина спора – это когда почему спорят, уже не помнят, а к чему могут прийти – еще не понятно…
…Вообще-то, с женщинами я стараюсь не спорить.
И даже как-то высказал мысль о том, что с женщинами можно спорить только в двух случаях:
– Первый – это когда мужчина хочет с женщиной поссориться.
– А второй? – спросил меня кто-то.
– Что – второй?
– Второй случай, когда мужчине можно спорить с женщиной?
– Когда мужчина – глупец……Впрочем, начало спора о культуре было несложно вспомнить, потому что это был спор совсем не о культуре.
О жизни.
А значит, это, ко всему прочему, был еще и не спор.Лариса сказала что-то о том, что на культуру выделяется мало денег, и я ввязался, вместо того чтобы промолчать:
– Следовательно, худо без добра все-таки есть.
– И что же это такое – «худо без добра»?
– Наше Министерство культуры без денег.А потом, после нескольких извивов мысли и блужданий по словам, был ее вопрос о моем ауросимволизме.
– …Ты, Лариса, – ответил я, своим вздохом изображая полную безысходность ситуации, – ничего не понимаешь в ауросимволизме потому, что ты – женщина, веками угнетаемая, по забитости своей не знающая иных забот, кроме поиска избы, в которую ты могла бы войти. При условии, конечно, что изба непременно окажется подожженной с четырех углов. И то только после того, как переостанавливаешь всех мчащихся во весь опор коней.
И ауросимволизм – явление для тебя непонятное потому, что он с судьбой не борется.
Ауросимволизм не воюет вообще ни с кем.
Потому что то, как выглядит событие, ауросимволизм заменяет представлением художника о том, как выглядит содержание этого события.
Ауросимволизм – это попытка заменить факт сущностью.
– И в чем же сущность факта? – спрашивают меня каждый раз, когда я начинаю говорить об ауросимволизме, символике для души, направлении в живописи, основателем которого, кстати, или некстати, являюсь я.
Впрочем, я являюсь и единственным его представителем.
И, видимо, буду являться до тех пор, пока люди не просто будут задавать этот вопрос:
– В чем же сущность факта? – но и научатся на него отвечать.
Возможно, не всегда правильно:
– В мечте.
– А это нужно? – президент клуба современного искусства редко прерывал меня, и если делал это, то только для того, чтобы задать какой-нибудь по-настоящему важный вопрос.
Но так как я никогда и ни в какой ситуации не знал, как ответить на вопрос женщины: «А это нужно?», и не вполне представляю себе мужчину, готового ответить женщине на этот вопрос во всех ситуациях, я просто продолжил свою мысль:
– Ауросимволизм – это не осознанная, а неосознанная внутренняя потребность.
Для того, у кого она есть.И еще – ауросимволизм не судья, не прокурор и не адвокат.
Он – свидетель.
И потому на него нельзя обижаться.
Хотя можно убрать, как помеху.
Как компромат.
– Все равно – ничего не поняла, – честно призналась моя поэтесса, и мне нечего было добавить, потому что я сам понимал не все.
– Только после твоих слов я и себя иногда понимать перестаю, – сказала Лариса, а я не подозревал, что ответ на эти ее слова у меня был готов давно. Просто я его никогда не высказывал.
Повода все как-то не было, но после слов Ларисы этот повод появился:
– Если начинаешь заниматься творчеством всерьез, то первое, что ты должна усвоить – не надейся на то, что тебя поймут твои зрители.
Второе – не надейся на то, что тебя поймут твои родственники.
– А третье есть?
– Конечно.
– Что?
– Не надейся на то, что ты сама себя поймешь.
– Почему?
– Потому, что творчество – это осознанное стремление заниматься неосознанным.
– Интересно.
– Что – интересно?
– Что такие умные мысли первыми приходят именно в твою голову, а почему-то не в мою? – улыбнулась Лариса. И я отвел душу тем, что перевел дух:
– Первое, что должно приходить в голову человеку, это то, что то, что приходит ему в голову – приходит в голову ему не первому.
Лариса помолчала, склонившись так, что под распущенными волосами не стало видно ее лица, а потом тихо сказала:
– Ясно.
– Что – ясно?
– Что ты – болтун.
Ауросимволизм… Творчество…
Да ты просто рассказал о том, почему женщины хотят рожать детей…
– …Просветитель, – улыбнулась Лариса и, кажется, даже показала мне язык. – Давай, просвещай народ.
Только это – зря.
– Почему это – зря? – почти серьезно вступился я за народ.
– Потому, что есть мнение: просвещай народ, не просвещай…
А он все равно останется… народом…