Поэтические миниатюры 2010-2016 гг
Шрифт:
И вот я снова читаю твои стихи, и каждое слово в них - жертва Богу сокрушенная. Я же молчу... И молчание убивает меня, потому что постоянно рассыпаю слова, когда-то нанизанные подобно жемчужинам на нить, белизной и изяществом украшая вечернее платье с глубоким вырезом. Но это было давно, - когда жемчужина-слово прислонило ухо к сердцу и пело в унисон. Сейчас все по-другому. Я перестала слышать себя. И подумала, а не путь ли это, где белое по белому, где молчание святое, и вовсе не разрушительное? Друг мой, в осени цвета пламени я абсолютно белая, немая, сокрушенная. Господь простит ли меня? Я не зарыла ни одного таланта, и в свое время каждая монетка оказалась в деле. Сейчас другое. Надо стать абсолютно белой, чтобы приклонить главу и внутренним зрением созерцать только Бога... чувствовать Его дыхание, лишившись своего, слышать Слово и только Одному Ему ведомые строки наших выбеленных книг метелью сердечной боли... Думаю, так оно и есть. А когда намолчусь, напишу тебе вновь... Боль моя проходящая. Непреходящи лишь слова гения,
20 сентября 2014
Помнишь ли?
Помнишь ли, как ночь приглашала в дом,
открывая все двери, срывая замки, засовы, заплатки,
как кричала чайка над малахитом волн,
как солнце брало низкие на нотной линейке заката?
Илья Гутковский
Помню, милый, то ведь был сон... Однако я помню, как ночь танцевала с днем и чайка кричала над малахитом волн. Багровое солнце опускалось под воду, чтобы уснуть навсегда, и реквием доносился со дна, когда мы вдоль берега плыли... Дрожа, держась за руки, мы шли по кромке льда, мгла застонала над нами. Мы сели, обнявшись, не видя пути, и мокрый песок пронизывал влагой холодной. И вдруг один за другим появлялись цветы, заполняя холст тьмы лунной отрадой. Звездный купол гудел, у него был звонарь. Мы готовились с трепетом сердца к службе небесной, к храму, который, как оказалось, был вкруг нас. И звезды большие и малые, открыв глаза, пели хвалебную песнь. " Кто мы? И как оказались здесь?" - вопрошали лишь взглядом. Небесная твердь приглашала нас в дом... по лунной... дорожке.
26 октября 2014
Тоника прохлады
Вдоль стен сырых, вдоль серой мостовой,
где осень тает эолийским ладом,
созвездий звон и низкий голос твой -
всё обретает тонику прохлады.
Илья Гутковский
И вновь с тревогой я смотрю во мглу ночи, откуда ты в который раз приходишь. Офелией, плывущей по реке, всем телом ощущая плеск прохлады. Какие звуки соседствуют с беззвучным телом? То говор рыб и стрекот в камышах, в ветвях деревьев посвистывает птица. Мой милый, во гробе тебя увидеть или сойти по лестничке во ад? На время. Принести водицы. Полить засохшую траву. Поцеловать тебя... Поцеловать тебя... А дальше? Дальше? Остаться? Не рассуждая, как камень в воду падает, скажи... Ты брови хмуришь, говоришь де, я сошла с ума. Толкаешь с мосточка в реку: "Плыви!", и я плыву столетия, как видишь... А-а-а-а-а-а, - гуляет ветер. А-а-а-а-а-а, - гуляет ветер. А-а-а-а-а-а, - гуляет ве-те-р.
28 октября 2014
Разговор персонажа с писателем
"Когда, по воспоминаниям А. Ахматовой, О. Мандельштам кричал вослед одному из молодых поэтов, спуская его с лестницы: "А Христа - печатали?!", он защищал долг, призвание поэта служить бескорыстно и жертвенно Музе, как Христос послужил Своему Отцу".
(из книги Галины Маневич "Оправдание творчества")
Жизнь быстротечна... ее не уговоришь присесть, потолковать о жизни, она бежит и даже в мыслях не разлучается с подругой, что под колыбельну песнь раскачивает люльку, в которую ложимся навсегда... Пора, мой друг, пора бежать отсюда, покуда не остыла в жилах кровь... покуда... Что за вопрос - куда? В страну любви и грез. Плечами пожимаешь? Ты нынче мизантроп? Послушай, принц мой Гамлет, ответ твой в твоем духе о духе вспоминать туманном... и занавеска... впрочем, тсс, еще все впереди... А я пойду да навещу Офелию сестрицу. Не по душе твое к ней безразличье. Впрочем... не собираюсь излагать трагедию Шекспира, и выйду из нее простым влюбленным. Так где страна, которую так ищет сердце? Ромео... спешит венчаться. Помню-помню. Нет, Уильям, мне б в другую книгу. Мда, трагедии одна другой ужасней. Что делать? Я выбираю - быть. Отброшу скромность, напишу для верности пера сонеты, а потом роман. И пусть мои страницы растворятся в море всем известных книг, к чему признанье, даже если я пишу не хуже, скажем, Пастернака? В чем обошла меня фортуна?
– что, выйдя персонажем на свободу, я оказался простым смертным, без протеже, и мне не рукоплещут, не платят гонорары, не номинируют на премии - и пусть. Но я не обыватель, вот в чем дело! И жизнь моя - не серая тоска, в которой зрелище и хлеб - единственная радость. Нет. С Богом я. Живу духовной жизнью и "в стол пишу", но кто решил, что стол - тюрьма, когда я пребываю в творческом горенье? Душа моя жива. Это ли не высшая награда? Не бессмертье смертных? Друг мой, пусть чуточку, но все ж мне жаль тебя. Ты, безусловно, гений, но каково твое страданье - знать, что ты (да ты, мой друг) непризнан, что мир не проживает твою жизнь, которую ты отдал миру? И будучи писателем из рода классиков, взялся отрицать их избранность: "что Чехов? Достоевский - что? чем хуже миллионы неизвестных?"
Не знаю, как мой друг, а я уснул спокойно. И встретил утро дня, поблагодарив за пробужденье Небо. Так в путь же, в путь! Нас ждут великие дела!
5 ноября 2014
Тату
Часть первая
Ах! Что делать? Мой ухажер такой проказник... сегодня не дал шагу мне ступить. Летал вокруг да около, под потолком, крича, как будто я глухая, что хочет, даже алчет во что бы то ни стало получше разглядеть меня... Ахах, проказник! На что ему сказала - кот слепой и лысый! Так он упал со стула неудачно - прям в угол, где лежала Глашка в коробке с хламом и тряпьем. Степаныч (это ухажер) чуть не оглох от душераздирающего крика - разинув рот, с похмелья орала Глашка в ухо бедному мужчинке, глаза зажмурив и на всякий случай сжав хоть маленькие, но кулачки. Степаныч отстранился, и снова неудачно, - задев локтем по подбородку вопящую девицу. И что тут было! (Небеса разверзлись). Тумаки летели градом величиной с куриное яйцо на лысую головушку Степаныча (ухажера и горе-жениха).
Однако не прошло и дня, как он явился в чалме, в восточном платье. Представился, что, мол, вернулся, наконец, из дальних стран, и руку-сердце предлагает.
Что ж, сбросив моську на пол, поднялась с дивана, протянула руку путешественнику для поцелуя, да левую (скажу я между нами), с которой, как пушинка, слетел прозрачный шарфик, оголив (тут мужчинка замер) на предплечье цветное, писанное разноцветной хной тату...
– Впервые вижу я такую красоту!
– вдогонку паузе все ж крякнул Фердинанд (язык чуть не сломала), Фердинанд Степаныч (пора б представить!).
– Имеете в виду вы общий облик или, уж простите, конкретную, э-ээ, его часть?
– чуть не прыснув смехом, подцепила.
– Бог мой, конечно, облик в целом...
– сглотнув слюну, с трудом переведя горящий взгляд с тату на облик в целом.
– Полина Павловна, - тут пауза была, - ваша красота ослепляет разом. Вы вся, как блоковская Незнакомка...
– Что вы говорите?
– изумилась я.
– Милосская... Венера!
– С руками?..
– С руками, безусловно! Простите, не знаток, и в каком году велась не припоминаю реставрация драгоценнейшей скульптуры... В конце концов богине руки ни к чему, тогда как красоте земной, Полине Павловне, без рук никак нельзя, - тут Фердинанд Степанович осекся и вперил ошалелый взгляд на оголенные плеча.
– Полностью согласна, - упокоила по доброте душевной болтуна и проводила в залу. Все та же Глашка, сделав вид, что впервые видит гостя, разливала чай. Степаныч (не без усилья воли) прислугу, как подобает его чину, не замечал.
– Полина Павловна, - выпив чашку чая, начал он.
– С тех пор, как встретил вас в известнейшем всем нам Ночном стриптиз клубе, лишен я сна, покоя. Скажу по правде, даже заболел.
– Серьезно?
– Ложная чахотка, не пугайтесь... Так вот, Полина Павловна, мужчина я в летах и в городе меня все знают.
– Конечно, знают. Вы сама скромность.
– Да, известный олигарх. Но я об этом неприметно, тихо. Нынче, знаете, не в моде афишировать себя. Народу мы известны лишь по слухам: какой доход, превысил ли такой-то, в общем, чернь и суета... Так вот, сударыня моя. Я долго думал. Не спал. Болел. Пришел единогласно к мненью, что люблю вас больше жизни. И милостиво вас, Полина Павловна, прошу составить пару мне. Стать, так сказать, моей законною супругой.
– Фердинанд Степанович, я, право, не ждала так скоро решения судьбоносного вопроса. Позвольте мне подумать (перстом застенчиво водя по линиям тату) три дня...
– Три дня?!
– олигарх как будто бы привстал, потом изобразив улыбку умиленья, промолвил: - О да, мое дитя... Три дня... прелестно! За это время стану я на три нуля богаче.
1 января 2015
Тату. Метаморфозы
Часть вторая
И вот прошли три дня. Точнее, пролетели. Степаныч распорядился заложить (ах!) тройку лучших лошадей. Сам был одет как денди, что, впрочем, делало его и старше и страшней (увы, контраст не всем к лицу). Пред выходом он сел на пуфик, придавив собой кота, не ощутив (представьте!) и доли неудобства - все от волненья чувств, которые в нем бушевали. Кота естественно убрали и схоронили слуги, боясь докладывать о происшедшем, чтоб не растрогать Степаныча до слез, потом, как водится, дошло бы и до гнева и, боже сохрани, - от угрызений совести и скорби не заказал бы олигарх на всю округу панихиду... Посему служивые сокрыли преступленье. И только через месяц или два, когда Степаныч обнаружил отсутствие котяры, доложили, что его любимец пал смертью храбрых в борьбе неравной с полком крыс. Хозяин прослезился и в утешенье выписал из Франции породистую кошку, назвав ее то ли Психеей, то ли Галатеей.