Поэтический язык Иосифа Бродского

Зубова Людмила Владимировна

Характерно, что даже глагол тосковать, привычно уместный для любовных сюжетов, Крепс заменяет деепричастием-неологизмом:

Тем часом по нуже муж будучи в отлучке Решился в кураже спалить лягушьи штучки: На месте неглиже – четыре пепла кучки. Под утро возвратясь и в пепел очи вперя: «Что сделал ты вчерась, неумная тетеря! Теперя ждет, карась, тебя меня потеря! В глухую ночь уйду в резиновом плаще я, Ты будешь слезы лить, по мне в лице тощея, И выть, вотще ища иглу в яйце Кощея».

Изящество замены состоит и в том, что Крепс обновляет забытую

этимологическую связь между словами тосковать и тощий (ср. синонимию тосковать – сохнуть), и в том, что рифменная производность деепричастия от падежной формы Кощея совпадает с семантической производностью: Кощей всегда изображается очень худым, потому что это имя означает 'костлявый'.

Одним из выразительных способов разрушения клише является фразеологический эллипсис (сокращение идиомы до обрывка – лексического сигнала). Примеры такого эллипсиса у Бродского:

Классический балет! Искусство лучших дней! Когда шипел ваш грог, и целовали в обе, и мчались лихачи, и пелось бобэоби, и ежели был враг, то он был – маршал Ней («Классический балет есть замок красоты…». 1976. III: 114); Каждый охотник знает, где сидят фазаны, – в лужице под лежачим («Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с…». 1975–1976. III: 130).

Крепс доводит фразеологический эллипсис до абсурда:

Пока камин до дыр мнет кочерыжкой крошка, Иван живет как сыр в избе на курьих ножках С заморскою ягой в отрыжках и окрошках. Души не чая в нем, с пришельцем ведьма ладит. «Такого днем с огнем!» Сама, однако, гладит Паршивого кота, который принцу гадит.

Впрочем, словоупотребление, которое возникает в результате сокращения устойчивых сочетаний, склонно к абсурду и в общеупотребительном языке, что, кстати, отражено и Бродским:

Жизнь не медаль, видная нам словом и бюстом. В жизни есть даль, близкая снам, чуждая чувствам злым и благим, где ни ногой Бог и свобода. Что до богинь, в деве нагой зрим антипода («Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром». 1967) [126] .

К выражению живет как сыр я еще вернусь в связи с мифологией и метафизикой.

Разрушение клише можно наблюдать и в конце сказки, написанной Крепсом:

126

Бродский, 1992: 7.

Один лишь ласк рапсод не пьет и не рыдает, Он от толпы ни од, ни льгот не ожидает. Что в рот одним течет, другим не попадает.

Финальная формула фольклорных текстов такова (с незначительными вариациями): И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало. Крепс, воспроизводя поэтику Бродского, устраняет из этого высказывания форму 1-го лица (ср. у Бродского Имярек, Ваш покорный слуга и прочие замены местоимения я).

Далее рассмотрим мифологический и метафизический аспекты поэмы-сказки Крепса в связи с основными образами пародии и соответствующими мотивами и образами в произведениях Бродского [127] . Царевна-лягушка в поэзии Бродского встречается в таком контексте:

Мы не пьем вина на краю деревни. Мы не ладим себя в женихи царевне. Мы

в густые щи не макаем лапоть. Нам смеяться стыдно и скушно плакать. ‹…› Нам звезда в глазу, что слеза в подушке. Мы боимся короны во лбу лягушки [128] , бородавок на пальцах и прочей мрази. Подарите нам тюбик хорошей мази («Песня невинности, она же – опыта». 1972. III: 34);

127

Разумеется, речь не идет о том, что лягушка, стрелок, Кощей, – основные образы у Бродского. В данном случае выбор контекстов задан структурой поэмы-сказки Крепса.

128

Обратим внимание на сочетание во лбу в строке Мы боимся короны во лбу лягушки. О короне так не говорят, русская фразеология указывает, что словом корона замещено слово звезда (Вот идет молва правдива: / За морем царевна есть, / Что не можно глаз отвесть: / Днем свет божий затмевает, / Ночью землю освещает, / Месяц под косой блестит, / А во лбу звезда горит. – А. С. Пушкин. «Сказка о царе Салтане»). Есть вероятность, что строка Бродского имеет фрейдистский подтекст, так как слово звезда – известный в кругу Бродского намек на обсценную рифму. Слово лоб в таком контексте может быть понято как лобок, а корона, которой боятся юноши, – как vagina dentata.

Взбаламутивший море ветер рвется как ругань с расквашенных губ, в глубь холодной державы, заурядное до-ре – ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб [129] . Не-царевны-не-жабы припадают к земле, и сверкает звезды оловянная гривна. И подобье лица растекается в черном стекле, как пощечина ливня («Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова». 1974. III: 48).

129

Ср. строки В. Маяковского: А вы ноктюрн сыграть могли бы / На флейте водосточных труб? («А вы могли бы?»).

Эти два фрагмента показывают, что Бродский воспроизводит семиотическую двойственность образа лягушки:

В различных мифопоэтических системах функции Л.[ягушки], как положительные (связь с плодородием, производительной силой, возрождением), так и отрицательные (связь с хтоническим миром, мором, болезнью, смертью), определяются прежде всего ее связью с водой, в частности с дождем (Топоров, 1980: 614).

Значение образов воды в поэтике Бродского – как воплощенного времени – давно и подробно проанализировано (например, Келебай, 2000; Александрова, 2005).

В поэзии Бродского встречается немало и других образов, на которые опирается поэма Крепса. Некоторые из них непосредственно связаны с центральным персонажем – лягушкой [130] :

Бродский часто пишет о своей принадлежности к пространству болот, причем болота – это и метонимия географического расположения Петербурга-Ленинграда, и метафора застоя [131] как смерти. Болота фигурируют в обращении к Баратынскому и в воспоминаниях Бродского о севере России:

130

Я имею в виду тематическую смежность, а не контекстуальную связь в поэзии Бродского.

131

Имеется в виду застой в самом широком смысле, а не только в смысле идеологического клише второй половины 80-х годов.