Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Сомов Орест Михайлович

2

О, как приветствовал на Тибровых брегах В последний раз я римскую денницу! Как ты поспешно скрыл, Капитолийский прах. От глаз моих всемирную столицу! И ты исчез за ним, мой дом, мой рай земной [262] , Моих богов отеческих жилище! Изгнанник! где твой кров? — весь мир перед тобой,— Прости лишь ты, родное пепелище! Но нет! и целый мир был отнят у меня: Изгнанье там поэта ожидало, Где воздух — снежный пар; туман — одежда дня, Там, где земли конец или начало! [263] Где только бранный шум иль бурь всегдашних вой Пустынный гул далеко повторяет; Свирепый савромат выходит на разбой, Иль хищный гет убийство разливает! [264]

262

 Как ты поспешно скрыл, Капитолийский прах, От глаз моих всемирную столицу! И ты исчез за ним, мой дом, мой рай земной…

Овидий сам замечает, что дом его находился близь Капитолия или даже был соединен с ним:

Hane (lunam) ego suspiciens, et ab hac Capitolia cernens, Quae nostro frustra juncta fuere Lari; Numina vicinis habitantia sedibus, inquam, Jamque oculis nunquam templa videnda meis, Dique relinquendi, quos Urbs habet alta Quirini: Este salutati tempus in omne mihi, etc. Trist., Lib. I, Eleg. III.

«Смотря на нее (луну) и при свете ее различая Капитолий, который вотще соединен был с моими домашними ларами, боги, — сказал я, — обитающие в соседственных чертогах; храмы, коих глаза мои уже никогда не должны видеть; боги, мною покидаемые, которыми обладает высокий Град квиринов, — простите навеки!» и проч.

263

Изгнанье там поэта ожидало, Где воздух — снежный пар; туман — одежда дня, Там, где земли конец или начало!.. Ulterius nihil est, nisi non habitabile frigus. Heu quam vicina est ultima terra mihi! Trist., Lib. Ill, Eleg. IV.

«Далее нет ничего, кроме необитаемых льдов: как близка от меня последняя земля мира!»

264

Свирепый савромат выходит на разбой, Иль хищный гет убийство разливает!

Кому неизвестно, какими ужасными красками изобразил Овидий место своего изгнания, климат Скифии и варварство окружавших его народов: бессов, савроматов, готов и проч., коих имена, как сам он выражается, не достойны его гения:

Quam non ingenio nomina digna meo!

3

Чернее тьмы ночной был цвет моих кудрей, Когда узрел я берег сей кремнистый; Промчался год один — и в недре сих степей Я побелел, как лебедь серебристый! Вотще в гармонии Овидиевых струн Все таинства Олимпа обитали: Упал на их певца крушительный перун — И в сердце вмиг все звуки замолчали!.. Когда седой мороз над кровлями трещал, Широкий Истр недвижен становился, И ветр, как дикий зверь, в пустыне завывал, И смятый дуб на снежный одр катился, — [265] По беломраморным, застынувшим водам, Как новый ток, в час бурного волненья, Кентавры хищные неслись в то время к нам С огнем войны, с грозой опустошенья [266] .

265

Овидий в X элегии III-ей книги своих Тристов много жалуется на скифские ветры:

Tantaque commoti vis est Aquilonis, ut altas Aequet humo turres, tectaque rapta ferat.

«Сила Аквилона, когда он свирепствует, такова, что высокие башни сравнивает он с землею и уносит сорванные крыши».

Описание следствий мороза также весьма живо и подробно:

Pellibus, et sutis arcent mala frigora braccis: Oraque de toto corpore sola patent. Saepe sonant moti glacie pendente capilli, Et nitet inducto candida barba gelu. Trist., Lib. III, Eleg. X.

«Шубами и мехами сопротивляются они лютому холоду; изо всего тела наружу только одно лицо. Часто отягченные льдом волосы звенят при малейшем движении, и брада белеет от мороза».

266

 Кентавры хищные неслись в то время к нам С огнем войны, с грозой опустошенья. Sive igitur nimii Boreae vis saeva marinas, Sive redundatas flumine cogit aquas; Protinus aequato siccis Aquilonibus Istro, Invehitur celeri barbarus hostis equo. Hostis equo pollens, longeque volante sagitta: Vicinam late depopulatur humum. Trist., Lib. Ill, EI. X.

«Скует ли сила Борея воды морские или разливы вод речных, тотчас по уравненному сухими (морозными) ветрами Истру налетают к нам на быстрых конях варвары — враги, мощные конями и стрелами, далеко реющими: окрестные страны пустеют».

4

Душа, сим гибельным тревогам предана, Могла ль творить, как некогда творила? Нет! с лиры брошенной Назонова струна На бранный лук тогда переходила [267] . И радостно поэт на смертный мчался бой, И с жизнью вновь к изгнанью возвращался; Придешь ли ты назад, миг вольности златой? Иль ты навек с душою распрощался? Узрю ль я вновь тебя, родимой кровли сень? Увижу ль вас, отеческие боги? И тот волшебный край, где солнце каждый день Златит весны зеленые чертоги? И ты, о вечный град! узрю ль у ног твоих Простертый мир перед семью холмами, Блеск

пышных портиков и храмов золотых, И пену струй под бронзовыми львами?

267

Нет! с лиры брошенной Назонова струна На бранный лук тогда переходила…

Овидий, в своем Послании к Северу, жалуется на то, что изо всех римских изгнанников один он осужден на труды военные. «Читая стихи сии, — говорит он, — будь к ним снисходителен, ибо не должно забывать, что я пишу их во время приготовления к битве», и проч.

Deque tot expulsis sum miles in exule solus: Tuta (nec invideo) caeteia turba jacet. Quoque magis nostros venia dignere libellos, Haec in procinctu carmina facta leges. Ex Ponto. Lib. I, Epist. IX.

5

Узрю ль и тот предел, где царственный народ Благоговел пред гласом Цицерона, И стогны, где поднесь родимый воздух пьет, Как жар любви, поэзию Назона? Моя Италия! к тебе, на светлый Юг, Помчался б я быстрей крылатой птицы; О солнце римское! когда ж от скифских вьюг Оттаешь ты Назоновы ресницы? Когда… но я вотще о родине стенал! Надежды луч над сердцем издевался; Неумолимого я богом называл: От грусти ум в душе поколебался! И ты ль тюремный вопль, о странник! назовешь Ласкательством души уничиженной? Нет, сам терновою стезею ты идешь. Слепой судьбы проклятьем пораженный!..

6

Подобно мне, ты сир и одинок меж всех И знаешь сам хлад жизни без отрады, Огнь сердца без тепла, и без веселья смех, И плач без слез, и слезы без услады! Но в гроб мой мрачного забвения печать Вотще вклеймить мечтало вероломство — Его завет певца престанет обличать, Когда умрет последнее потомство! Меж тем — пусть на земле, пред суетной толпой, В ночи времен не гаснет солнце славы — Пройдет ли луч его сквозь сумрак гробовой? Моих костей коснется ль величавый? Вотще труба молвы на безответный прах Со всех сторон поклонников сзывает, — Что пеплу хладному в тех громких похвалах, За кои жизнь всечасно умирает!.. Умолк божественный — и с лирой неземной Исчез, как луч во мгле свинцовой… Взрывает волны ветр глухой, На море льется блеск багровый. Громады туч по небесам, Как будто по морю другому, Подобно мрачным кораблям, К сраженью мчатся громовому. Трепещут груды волн седых И, как подавленные, воют, — То не главы ль духов морских Струями локонов своих, Как серебром, всё море кроют? Души разбойника черней, Сошлася с бурей мгла ночная И, как завеса гробовая, Весь мир сокрыла от очей. Лишь пламень молнии струистый Другого неба свод огнистый Откроет — и во мгле ночной С кипящей борется волной. Темна, как сумрачная вечность, Она подъемлется, идет… «Матрос! что вдалеке твой взор распознает? Что с мачты видишь ты?» — «Я вижу бесконечность!» «Не буря ль это, кормчий мой? Уж через мачты море хлещет, И пред чудовищной волной, Как пред тираном раб немой, Корабль твой гнется и трепещет!» — «Ужасно!.. руль с кормой трещат, Колеблясь, мачты изменяют, В лоскутья парусы летят И с буйным ветром исчезают!» — «Вели стрелять! быть может, нас Какой-нибудь в сей страшный час Корабль услышит отдаленный!» И грянул знак… и всё молчит, Лишь море бьется и кипит, Как тигр бросаясь разъяренный; Лишь ветра свист, лишь бури вой, Лишь с неба голос громовой Толпе ответствуют смятенной [268] . «Мой кормчий, как твой бледен лик!» — «Не ты ль дерзнул бы в этот миг, О странник! буре улыбаться?» — «Ты отгадал!..» Я сердцем с ней Желал бы каждый миг сливаться; Желал бы в бой стихий вмешаться!.. Но нет, — и громче, и сильней Святой призыв с другого света, Слова погибшего поэта Теперь звучат в душе моей! 24 марта 1829

268

См. Письма из Болгарии, стр. 18–20.

3. ТРЕТИЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Берега Мизии

Erst regierte Salurnus schlicht und gerecht, Da war es Heute wie Morgen, Da lebten die Hirten, ein harmlos Geschlecht Und brauchten f"ur gar nichts zu sorgen: Sie liebten und thaten weiter nichts mehr; Die Erde gab alles freiwillig her. Schiller [269]

Обширный божий мир раскрылся предо мной; Мой безграничный дух гуляет на просторе, Не помнит прошлого он цепи ледяной — Вода ль забвенья это море?.. Уж семирукий Истр [270] ,с покровом на главе, Стеная над своей коралловою урной [271] , За мною скатертью лазурной Далёко утонул в Эвксинской синеве. Как стар сей шумный Истр! чела его морщины Седых веков скрывают рой: Во мгле их Дария мелькает челн немой, Мелькают и орлы Траяновой дружины [272] . Скажи, сафирный бог [273] , над брегом ли твоим, По дебрям и горам, сквозь бор необозримый [274] , Средь тучи варваров, на этот вечный Рим Летел Сатурн неотразимый? [275] Не ты ль спирал свой быстрый бег Народов с бурными волнами, И твой ли в их крови не растопился брег, Племен бесчисленных усеянный костями? Хотите ль знать, зачем, куда И из какой глуши далекой Неслась их бурная чреда, Как лавы огненной потоки? Спросите вы, зачем к садам, К богатым нивам и лугам, По ветру саван свой летучий Мчат саранчи голодной тучи; Спросите молнию, куда она летит, Откуда ураган крушительный бежит, Зачем кочует вал ревучий! Так точно, Промысла не ведая путей, Неслись полки Судьбы к ее предназначенью [276] : И вот — из груди царств, от стали их мечей, Воспрянул новый огнь — и чад глухих степей Приблизил к цели провиденья! Пускай их тысячи о брег седых времен, Как волны шумные, разбились — Остатки диких сих племен Преобразили мир и с ним преобразились! [277] Но что же в том! пускай падут Его старинные обломки, За поколеньями другие восстают — На гробе праотцев счастливее ль потомки?.. Владыки древние сих славных берегов, Кто был блаженней вас, наперсники природы, Когда средь кочевых, как люди, городов Вы свято берегли наследие отцов — Богатство дикой их свободы? Любовь волшебная и кровных, и друзей [278] , Обмен сердечных излияний, Незнанье гибельных страстей, Незнанье ветреных желаний — Шатра ль убогого в неведомой тени Вы золотого века дни Для скифа бедного всечасно воскрешали? [279] Первообразного творенья чудеса, Как пир божественный, очам его сияли; Как бесконечный сад, дремучие леса Пред ним, шумя, благоухали. Ему пещерный свод чертогами служил, Постелей — луг, блестящий златом; Природы сын — тогда он был Всему созданью милым братом. Затеет пир — к нему толпой Пернатых музыкантов рой С своей мелодией слетится, И миллион над ним огней Во мраке праздничных ночей Роскошно с неба загорится. Пастух и царь в степях своих, Не зная дальней их границы, Он был вольней небесной птицы, Когда с ним вихрь пустынь родных, Его скакун неукротимый, Гулял в степи необозримой. Он был блаженнее царей, Когда близь матери своей Пред ним птенцы его играли; Когда холмов зеленый скат Толпы его рогатых стад, Бренча звонками, покрывали; Когда над горною струей, В тени древес уединенной, Домашних пчел привычный рой Жужжал в долине сокровенной. Недугом суетных забот Сердца счастливцев не страдали: Млеко овец, душистый мед Их жизнь бродячую питали [280] . Порой, как пышный злак холмов Для тучных стад и табунов Пред их владельцем истощался — Мгновенно в путь весь дом сбирался. Пред ним, за ним — ковер степной Вдали с небесной синевой, Как пестрый Океан, сливался. И кочевал счастливый скиф Беспечно по лесам душистым, Доколе, над ручьем сребристым, Роскошный луг, под тенью ив, Своею свежей красотою, Своей пахучей муравою Не обольщал его, — тогда По новым паствам рассыпались Скитальцев шумные стада И новым солнцем озарялись Передвижные города [281] . О, для чего я не родился В их мирной, радостной глуши, Когда от мудрых грез еще не помрачился Народ, природы сын, огонь твоей души! [282] Как птичка божия по воле, Как вольный ветер в чистом поле, Я по вселенной бы родной Летал, семьей своей следимый, Родными ларами хранимый, Тоски не мучимый змеей!.. Но что за мыс в дали свинцовой, Как трон Зефиров бирюзовый, Сквозь радужный рассвета дым, Мелькает над волной перловой, Огнем облитый золотым? Не ты ль, крылатый Лев, не ты ль на крыльях славы В сей край с перунами победы прилетал; Не здесь ли некогда торжественно сиял, Звезда Венеции, твой отблеск величавый? [283] В то время волны всех морей Толпы отважных кораблей, Тобой рассеянных, топтали; На царства дани налагали И дождь сокровищ золотой В твою утробу проливали! И где же ныне скипетр твой? Где дни торжеств и громкой славы? Пята Ничтожества подъята над тобой, Рим Океана величавый! [284] Лишь странник гул твоих побед Пред этим берегом невольно вспоминает И взор презрительный на их простывший след, На след подлунного могущества, бросает!.. Улегся ветер; вод стекло Ясней небес лазурных блещет; Повисший парус наш, как лебедя крыло, Свинцом охотника пронзенное, трепещет. Но что за гул?.. как гром глухой, Над тихим морем он раздался: То грохот пушки заревой, Из русской Варны он примчался! О радость! завтра мы узрим Страну поклонников Пророка; Под небом вечно-голубым Упьемся воздухом твоим, Земля роскошного Востока! И в темных миртовых садах, Фонтанов мраморных при медленном журчаньи, При соблазнительных луны твоей лучах, В твоем, о юная невольница, лобзаньи Цветов родной твоей страны, Живых восточных роз отведаем дыханье И жар, и свежесть их весны!.. 27 марта 1829

269

Вначале царствовал простой и справедливый Сатурн, Тогда Сегодня и Завтра были подобны друг другу, Тогда жило безмятежное поколение пастухов, Не имевшее нужды ни о чем заботиться: Они любили и более не делали ничего, Земля сама давала им всё необходимое. Шиллер (нем.). — Ред.

270

Уж семирукий Истр…

По словам некоторых из древних писателей, Истер (Дунай) впадал семью устьями в Черное море; шестью, по мнению других, и только пятью, по свидетельству Иродота. Автор Исторической географии по древним картам Д’Анвилля замечает, что из этих семи устьев — пять занесены ныне песками.

271

…с покровом на главе, Стеная над своей коралловою урной…

«На одной из медалей Траяновых он (Дунай) представлен склоненным на урну и покрытым занавесою в знак того, что исток его неизвестен» (Ноэль).

272

Как стар сей шумный Истр! чела его морщины Седых веков скрывают рой: Во мгле их Дария мелькает челн немой, Мелькают и орлы Траяновой дружины…

Подробности Дариева похода против скифов и войны Траяновой с Децебалом, царем Дакийским, известны из Иродота и сокращений Диона Кассия.

273

Скажи, сафирный бог…

«Скифы, фракияне и геты чтили Дунай наравне с Марсом, изображавшимся в виде меча, верховным божеством своим» (Иродот).

274

…над брегом ли твоим, По дебрям и горам, сквозь бор необозримый…

«Скордиски обратили страны сии (Мизию, Фракию и проч.) в пустыни, покрытые лесами, которые простираются на несколько дней путешествия» (Стравон).

275

Средь тучи варваров, на этот вечный Рим Летел Сатурн неотразимый?

«Земли, простирающиеся над Дунаем… суть с незапамятных времен большая дорога и поле битвы всех варваров, извергнутых степями Азии на Европу» (Мальте-Брун. См. также Письма из Болгарии, стр. 47–50).

Рим сделался, по изречению Св. Иеронима, могилою народов, коих он был родителем… «Свет поколений угаснул; с главою империи Римской пала глава целого мира»[Quis credat ut totius orbis extructa victoriis Roma corrueret, ut ipsa suis populis et mater fieret et sepulchrum… …Postquam vero clarissimum terrarum omnium lumen extinctum est, imo romani imperii truncatum caput est, ut verius dicam, in una urbe totus orbis interiret… obmutui (Hieron, in Ezech). — Кто бы поверил, что рухнет Рим, возвеличенный победами над целым миром, что он сам станет для своих народов и матерью и гробницей… …После того, как угас подлинно славнейший светильник в мире, после того, как обезглавлена была римская империя, и поистине в один город вторгся целый мир… заграждаю уста мои (Иероним) (лат.). — Ред.].

276

Так точно Промысла не ведая путей, Неслись полки Судьбы к ее предназначенью…

Зозим и Прокопий сохранили нам ответ Генсерика кормчему, спросившему его: на какой народ хочет он плыть войною? — «На тот, против которого бог!» — воскликнул предводитель вандалов [Cum e Carthaginis portu velis passis soluturus esset, interrogatus a nauclero, quo tandere populabundus vellet, respondisse: Quo Deus impulerit (Zozim., De bello Vandilico, Lib. I, p. 188).

Narrant cum e Carthaginis portu solvens a nauta interrogaretur quo bellum inferre vellet, respondisse: In eos quibus iratus est Deus (Procop., Hist. Vand., Lib. I). — Когда он готов уже был отплыть с распущенными парусами от Карфагенских ворот и хозяин корабля спросил его, кого же он собирается разорить, он ответил: «Кого обрек На это бог» (Зосим, О войне с вандалами, кн. I, стр. 188).

Рассказывают, что, когда он отплывал от карфагенской гавани, моряк спросил его, на кого он хочет идти войной, он же ответил: «На того, на кого разгневался бог» (Прокопий, История вандалов, кн. I) (лат.). — Ред.].

277

Остатки диких сих племен Преобразили мир и с ним преобразились!

Орозий сохранил в своей истории любопытное, переданное ему Св. Иеронимом в Вефлеэмской пещере признание Атаульфа, наследника Аларикова: «Я сначала горел желанием, — говорит сей последний, — сгладить с лица земли название Рима и заместить империю кесарей империей готфов. Убежденный потом опытом в невозможности подчинить моих соотчичей власти законов, я переменил намерение и, вместо разрушителя, решился сделаться восстановителем империи Римской»[Nam ego quoque ipse virum quemdam Narbonensem, illustris sub Theodosio militiae, etiam religiosum prudentemque et gravem apud Bethleem oppidum Palestinae, beatissimo Hieronymo presbytero referente, audivi se familiarissimum Ataulpho apud Narbonam fuisse: ac de eo saepe sub testifecatione dedicisse quod ille, quam esset animo, viribus ingenioque nimius, referre solitus esset se in primis ardenter inhiasse, ut obliterato romanum nomine, romanum omne solum Gothorum imperium et faceret et vacaret: esset que, ut vulgariter loquar, Gothia quod Romania fuisset; …At ubi multa experientia probavisset neque Gothos ullo modo pareri legibus posse propter effrenatam barbariem, neque reipublicae interdici leges oportere, elegisse se vatem, ut gloriam sibi et restituendo in integrum augendoque Romano nomine, Gothorum viribus queret, habereturque apud posteros Romanae restitutiones auctor, postquam esse non poterat immutator (Oros., Lib. VII). — Я сам слышал от блаженнейшего пресвитера Иеронима, что некий муж из Нарбоны, который во время знаменитой войны при Феодосии проявил твердость, благоразумие и тщание под палестинской крепостью Вифлеемом, был в Нарбоне ближайшим человеком к Атаульфу, и часто рассказывал, приводя доказательства своим словам, что Атаульф, будучи велик духом, способностями и телесной крепостью, говорил, что он страстно жаждал быть единственным в первых, чтобы, уничтожив имя римлян, творить и разрушать все римское единой властью готов; говоря просто, чтобы Готию сделать Римом… Убедившись, однако, многократно на опыте, что готов нельзя подчинить законам из-за их варварской необузданности, а запрещать законы республики нецелесообразно, счел себя пророком и жаловался готским мужам, что, к славе своей восстановив и укрепив в прежнем виде римское имя, прослывет у потомков виновником восстановления римских обычаев из-за невозможности стать их разрушителем (Орозий, кн. VII) (лат.). — Ред.].

278

Любовь волшебная и кровных, и друзей… и проч.

См. Лукианова Токсариса.

279

Cм. Юстина, кн. 9, гл. 2; Иродота, кн. IV; Стравона, кн. VII; Арриана, кн. IV.

280

Млеко овец, душистый мед Их жизнь бродячую питали.

См. Юстина, кн. 11, гл. 2.

«Иногда встречали мы толпы скифов, переходящих беспрестанно с одного места на другое: шатры и крытые колесницы служат им вместо домов; богатство их состоит в многочисленных стадах. Они приносили нам в дар молоко и агнцев, не требуя никакого возмездия» (Стемпковский).

281

И новым солнцем озарялись Передвижные города. Campestres melius Scythae, Quorum plaustra vagas rite trahunt domos, Vivunt, et rigidi Getae, Inmetata quibus jugera liberas Fruges, et Cererem ferunt. Horat., Lib. III, od. 24.

«Счастливее скифы, обитатели равнин, влачащие на колесницах свои бродячие дома! Счастливее суровые геты, собирающие дары Цереры в полях свободных и безграничных!»

282

Когда от мудрых грез еще не помрачился Народ, природы сын, огонь твоей души!..

Надутые суетными познаниями, почерпнутыми в школах Афинских, непрошеные моралисты и законодатели: Токсарисы, Аварисы, Анахарсисы внесли в отчизну множество мнений и обычаев чужеземных и таким образом поколебали первобытную простоту скифов (См. Стравона, кн. VII).

283

Не здесь ли некогда торжественно сиял, Звезда Венеции, твой отблеск величавый?..

«Видите ли вы этот полукруглый, вдавшийся в море утес? …он называется Капо-Калакриею. На вершине оного находятся развалины старой крепости, с многочисленными памятниками Венецианского владычества.

Название Capo Calacria (мыс Калакрия) отзывается действительно Венециею: а потому, если верить, что место сие в самом деле принадлежало сей могущественной республике, то должно полагать, что она основала на оном свое владычество по разделении областей Восточной Империи между венециянами и французами в 1204-м году, после взятия Константинополя крестоносцами, бегства Алексия Дуки (проименованного Мурзуфлом) и возведения на престол Восточной Империи Балдуина, Графа Фландрского. Лёбо и другие историки говорят, что, вследствие сего раздела, венецияне взяли, между прочим, на свою часть все приморские места империи, от восточных берегов Ариятического моря до берегов Эвксинского Понта; но если Калакрия находилась в числе сих приобретений, то из сего ясно видно, что Лев Св. Марка проник с этой стороны еще глубже в недра Восточной Империи» (Письма из Болгарии, стр. 21 и след.).

284

Рим Океана величавый!

Известно, с какою вежливостью уступил Байрон это дивное Рим Океана Леди Морган, коей посчастливилось приложить его прежде к Венеции. Замечая это обстоятельство, автор может только благодарить своих предшественников за обогащение его Элегии сим смелым, красноречивым, полным глубокой мысли выражением.

4. ЧЕТВЕРТАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Гебеджинские развалины [285]

Пойду лить слезы и оглашу громкими воплями горы и стези пустыни, некогда столь прекрасные; ибо всё сгорело на них, ибо там нет уж ни единого проходящего, не слышно более гласа того, который обладал ими; ибо от птиц небесных и даже до зверей земных, всё их покинуло и удалилось.

Иеремия, IX, 10

Не мира ль древнего обломки предо мной? Не допотопные ль здесь призраки мелькают? [286] Не руки ль грозные таинственной косой Во мгле ничтожества сверкают? Повсюду смерть! повсюду прах! Столбов, поникнувших седыми головами, Столбов, у Тленности угрюмой на часах Стоящих пасмурно над падшими столбами,— Повсюду сумрачный дедал в моих очах! [287] Над жатвой, градом пораженной, Или над рощей, низложенной Обрывом исполинских гор, Или над битвенной равниной, Покрытой мертвою и раненой дружиной, Чей сумрачный скитался взор? Пускай же те лишь алчут взгляды Обнять дремучие громады сих чудных, Вечностью сосчитанных столбов: Вот жатва, смятая Сатурновой пятою, Вот сучья временем низложенных дубров, Вот рать, побитая Ничтожества рукою И в прахе спящая под саваном веков! Здесь нет земного завещанья, Ни письмен, ни искусства нет; Но не древнее ли преданья Миров отживших дивный след?.. [288] Дружины мертвецов гранитных! Не вы ли стражи тех столбов, На коих чудеса веков, Искусств и знаний первобытных Рукою Сифовых начертаны сынов?.. [289] Как знать, и здесь былой порою, Творенья, может быть, весною, Род человеческий без умолку жужжал — В те времена, как наших башен Главою отрок достигал [290] , И мамонта, могуч и страшен, На битву равную охотник вызывал! Быть может, некогда и в этом запустенье Гигантской роскоши лилось обвороженье [291] : Вздымались портики близь кедровых палат, Кругом висячие сады благоухали, Теснились медные чудовища у врат, И мрамор золотом расписанных аркад Слоны гранитные хребтами подпирали! И здесь огромных башен лес, До вековых переворотов, Пронзал, быть может, свод небес, И пена горных струй, средь пальмовых древес, Из пасти бронзовых сверкала бегемотов! И здесь на жертвенную кровь, Быть может, мирными венчанные цветами, Колоссы яшмовых богов Глядели весело алмазными очами… Так, так! подлунного величия звездой И сей Ничтожества был озарен объедок, — Парил умов надменных рой, Цвела любовь… и напоследок — Повсюду смерть, повсюду прах В печальных странника очах! Лишь ты, Армида красотою, Над сей могилой вековою, Природа-мать, лишь ты одна Души магической полна! Какою роскошью чудесной Сей град развалин неизвестный Повсюду богатит она! Взгляните: этот столб, гигант окаменелый, Как в поле колос переспелый, К земле он древнею склонился головой; Но с ним, не двинутый годами, Сосед, увенчанный цветами, Гирляндой связан молодой; Но с головы его маститой Кудрей зеленых вьется рой, И плащ из листьев шелковитый Колышет ветр на нем лесной! Вот столб другой: на дерн кудрявый Как труп он рухнулся безглавый, Но по зияющим развалины рубцам Играет свежий плющ и вьется мирт душистый, И великана корень мшистый Корзиной вешним стал цветам! И вместо рухнувшей громады Уж юный тополь нежит взгляды, И тихо всё… лишь соловей, Как сердце, полное то безнадежной муки, То чудной радости, с густых его ветвей Свои льет пламенные звуки… Лишь посреди седых столбов, Хаоса диких трав, обломков и цветов, Вечерним золотом облитых, Семейство ящериц от странника бежит И в камнях, зелени узорами обвитых, Кустами дальними шумит!.. Иероглифы вековые, Былого мира мавзолей! Меж вами и душой моей, Скажите, что за симпатия? Нет! вы не мертвая Ничтожества строка: Ваш прах — урок судьбы тщеславию потомков; Живей ли гордый лавр сих дребезгов цветка?.. О, дайте ж, дайте для венка Мне листьев с мертвых сих обломков! Остатки Древности святой, Когда безмолвно я над вами Парю крылатою мечтой — Века сменяются веками, Как волны моря, предо мной! И с великанами былыми Тогда я будто как с родными, И неземного бытия Призыв блаженный слышу я!.. Но день погас, а я душою К сим камням будто пригвожден; И вот уж яхонтовой мглою Оделся вечный небосклон. По морю синего эфира, Как челн мистического мира, Царица ночи поплыла, И на чудесные громады Свои опаловые взгляды Сквозь тень лесную навела. Рубины звезд над нею блещут И меж столбов седых трепещут, И будто движа их, встают Из-под земли былого дети И мертвый град свой узнают, Паря во мгле тысячелетий… Зверей и птиц ночных приют, Давноминувшего зерцало, Ничтожных дребезгов твоих Для градов наших бы достало! К обломкам гордых зданий сих, О Альнаскары! приступите, Свои им грезы расскажите, Откройте им: богов земных О чем тщеславие хлопочет? Чего докучливый от них Народов муравейник хочет?.. Ты прав, божественный певец: [292] Века — веков лишь повторенье! Сперва — свободы обольщенье, Гремушки славы наконец, За славой — роскоши потоки, Богатства с золотым ярмом, Потом — изящные пороки, Глухое варварство потом!.. Но я, природы друг смиренный, Мой цвет, надеждой возращенный, За то ль так рано побледнел — Что за бессмысленной толпою, Пигмейских происков тропою, Ползти я к счастью не хотел; Что дар небес, огонь сердечный Сберечь в груди своей желал И, в простоте души беспечной, Пронырства сетью бесконечной Ничьей стези не преграждал?.. О! помню я, когда, бывало, Природы всей недоставало Мне для божественной любви — Какая в чувствах симпатия, Какой огонь пылал в крови!.. Но я узнал сердца людские, Изведал

жало клеветы, Неправды вытерпел гоненья, Оплакал дружбы изменения, Надежды попранной цветы; И прах своих разбитых ларов, Средь грозных жребия ударов, Слезой кровавой оросил; Потом фиал земной кручины До дна, до капли осушил И в дальний путь, с крестом судьбины, По новым терниям ступил… О! посмотрите ж: для поэта Едва настало жизни лето — И где ж, и где его тепло! В очах уж нет любви магнита, В усмешке колкой горе скрыто, И дум перунами чело, Как море бурное, изрыто; И жар восторгов прежних стал — С горнила сброшенный металл! Но пусть мои младые годы, Как листья падшие, развеяны судьбой — Напрасно ль в прелестях вещественной природы Мой дух незримою пленялся красотой! Нет, нет! орел, на время пленный, Свои он узы разорвет И цепь существ, освобожденный, В мирах надзвездных разберет; И у создателева трона С ним примиренный Аббадона Вновь к Абдиилу подлетит, Забудет грусть, не скажет; стражду! И с ним любви бессмертной жажду Из чаши солнца утолит… Но поздно; скоро день заблещет; Луна и звезды чуть горят; Промеж седых столбов дубравный ветр трепещет — И шепчет темный лес, и камни говорят… Эфирной музыки мотивы, Как ваши дикие чудесны переливы! То беглый звук… то странный стон… Гул, замирающий печально… Нет, не земных тимпанов звон Сей глас развалин музыкальный!.. Но поздно; мой казак не спит; Вздремнув, уж пикой он сверкает; Копытом в землю конь разит И огнь из камней вышибает! Садимся, едем; путь далек; Куда приедем — знает рок! Прости ж, о рой моих видений! Былого мира прах святой; И ты, развалин тайный гений, Прими поклон прощальный мой!.. Апрель 1829

285

Эти необыкновенные развалины находятся верстах в 15-ти от Варны, по направлению к Праводам.

286

Не мира ль древнего обломки предо мной? Не допотопные ль здесь призраки мелькают?

«Жизнь была часто возмущаема на земле приводящими в ужас событиями. Бесчисленное множество живых существ сделалось жертвою сих переворотов: одни, обитатели сухой земли, поглощены потопами; другие, жители вод, выдвинуты на сушу вместе с морским дном, внезапно возвысившимся; самые племена их навсегда исчезли и оставили в мире только некоторые дребезги, едва распознаваемые естествоиспытателем».

(Кювье).

287

Столбов, поникнувших седыми головами, Столбов, у Тленности угрюмой на часах Стоящих пасмурно над падшими столбами,— Повсюду сумрачный дедал в моих очах!

«Обширная площадь развертывается перед вами при выезде из глубины окружающего ее со всех сторон леса. На этой площади, пересекаемой в нескольких местах высоким кустарником, громады сих исполинских колонн тянутся, или лучше сказать, рассыпаны по пространству более трех верст. Я говорю рассыпаны, ибо в расположении оных не заметно ни порядка, ни обыкновенной архитектурной последовательности. Целые тысячи сих чудесных колонн поражают вас самыми странными формами. В иных местах — они возвышаются совершенно правильными цилиндрами; в других — представляют вид башни, обрушенной пирамиды, усеченного конуса; иные делаются книзу толще и кажутся опоясанными широкими карнизами. Есть возвышения, на коих несколько подобных столбов так густо составлено, что заставляют невольным образом думать об остатке древнего портика… Совершенное отсутствие капителей, правильных карнизов и разных других украшений зодчества уничтожает, по крайней мере для меня, всякую возможность рассуждать об архитектурном ордене, по коему бы можно было загадывать о начале сих исполинских развалин… говоря об их искусственном происхождении, я между тем должен признаться, что все сие далеко недостаточно для объяснения человеческой цели сих несметных колонн, столько же симметрических, сколько необыкновенных, почти везде однообразных, но рассеянных по пространству, превосходящему всякий размер зданий человеческих. Неужели сии великолепные громады суть не что иное, как массы простых базальтических обломков? Неужели эта разительная правильность форм и пропорций есть одна только прихоть природы, обманывающей человека столь совершенным подражанием искусству, в стране, населенной памятниками древности и роями славных исторических воспоминаний? В сем последнем случае, ученые истолкователи природы прилагают, конечно, к подобным феноменам свою любопытную ипотезу о существовании немых свидетелей сих неизвестных, огромных переворотов, пред коими исчезают все изменения нашего шара, произведенные людьми, ураганами, волканическими извержениями, морскими разливами и тому подобными судорогами органического мира и проч. и проч.» (Письма из Болгарии, стр. 105 и след.; см. также стр. 193 и след.).

288

…не древнее ли преданья Миров отживших дивный след?..

«Я полагаю вместе с гг. Делюком и Доломье, что самая неопровержимая в геологии истина есть этот огромный, внезапный переворот, коего поверхность нашего шара сделалась жертвою тому назад не более как за пять или за шесть тысяч лет; что этот переворот… осушил дно последнего моря и образовал страны, населенные ныне.

Но эти страны… были уже обитаемы прежде, если не людьми, то по крайней мере земными животными.»

(Кювье).

289

…тех столбов, На коих чудеса веков, Искусств и знаний первобытных Рукою Сифовых начертаны сынов?..

Сннкеллий говорит, что бытописатель Манефон хвалился сведениями, почерпнутыми им не в архивах Египетских, а в священных книгах Агафодемона, сына второго Гермеса и отца Татова, который списал их с колонн, воздвигнутых до потопа Тотом, или первым Гермесом, в земле Сириадийской (?). — Иосиф, ссылающийся столь часто на египетского летописца, занял, может быть, у него, в 1-й книге своих Иудейских древностей, предание о двух колоннах, одной кирпичной, другой каменной, на коих сыны Сифовы начертали знания человеческие, для предохранения их от потопа, предсказанного Адамом. Обе эти колонны существовали долго после Ноева времени. Т. Мур замечает, что на них были найдены только астрономические таинства, и, предпочитая в сем случае таблицы Хамовы, приводит слова Яблонского, который, следуя Кассиану, говорит: «Quantum enim antiquae traditiones ferunt Cham filius Noae qui superstitionibus ac profanis fuerit artibus institutus, sciens nullum se posse superbis memorialem librum in arcani inferre, in quam erat ingressurus, sacrilegas artes ac profana commenta durissimis, inculpsit lapidibus».[ «Ибо насколько известно по преданиям древних, Хам, сын Ноя, который был обучен лишь суевериям и обыденным знаниям, понимая, что никакую книгу он не сможет взять с собой в ковчег, на который должен был взойти, священные знания и невежественные выдумки высек в твердейшем камне» (лат.). — Ред.]

290

 В те времена, как наших башен Главою отрок достигал… и проч.

Мифы о титанах, допотопных обитателях мира, пользовались некогда столь могучей народностью, что не только Св. Августин, но даже отец Кирхер, ученый 17-го столетия, не могли ускользнуть от мысли о гигантах, рожденных сынами богов от дочерей человеческих.

«В священных диптиках считается три последовательных времени титанов…

…Я родился не от дуба… я родился не от утеса; плоть моя была медь раскаленная; весь остров Крит мог я обходить кругом в один день по три раза.»

(Балланш).

291

Быть может, некогда и в этом запустенье Гигантской роскоши лилось обвороженье… и проч.

Вся эта идеализация допотопного мира основана на некоторых обозначениях Крития, Эвсевия, Лукиана и Плутарха, точно так же, как перенесение столбов Тотовых в древнюю Мизию — на предании о каких-то колоннах, воздвигнутых Сезострисом во Фракии. Нужно ли, впрочем, упоминать, что изображение предшествовавшего Ною времени едва ли, во всяком случае, может быть точнее истории и географии Орланда или Гулливерова странствия!

292

Ты прав, божественный певец… и проч. «There is the moral of all human tales; ’Tis but the same rehearsal of the past: First freedom, and then glory, — when that fails, Wealth, vice, corruption, — barbarism at last».

L. Byron. Childe Harold’s Pilgrimage, 4, CVIII. [Такова мораль всех человеческих преданий; она — в бесконечном повторении прошедшего: вначале свобода, затем слава; когда они исчезают — богатство, пороки, разложение — и, наконец, варварство. Байрон, Паломничество Чайльд-Гарольда (англ.). — Ред.]

5. ПЯТАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Гебеджинские фонтаны

Немногие умеют быть счастливы: рабы страстей, носимые попеременно волнами противными, они скитаются, ослепленные, по морям безбрежным. Нет сил противустать буре; нет сил покориться ей!.. ………………………………………… Муж добра, муж разума, останься в пристани! Пифагоровы золотые стихи

Вся тварь вокруг меня молчит, Алмазный полдень с неба льется; Как раскаленный шар, светило дня горит, От зноя сердце тяжко бьется. Глубокий лес передо мной, Зубцами скал вдали пронзенный; Над ними снова лес, и будто шлем стальной, Зеленым гребнем оперенный, Над лесом вновь утес крутой, Лазурью неба окруженный. Туда, туда, под склон древес! Там воздух легче и живее… Иду; густеет дикий лес, Вздыхает грудь моя вольнее. Луч солнца ярко-золотой, Скитальца спутник прихотливый, То быстролетно, то лениво Среди зеленой мглы скользит передо мной. Томимый жаждою палящей, За шум струи животворящей Чего в сей миг бы не дал я! Иду — и вот в глуши прохладной, Как голос матери отрадный, Журчит источника струя. Прервался лес — и предо мною Темно-зеленой пеленою Луг бальзамический лежит. У ног гранитных великанов Там двух топазовых фонтанов Немолчный говор дребезжит. Над ними сумрак ив плакучих, Дубов и тополей дремучих Душа весны животворит. Их слезы крупною росою Падут на пестрые цветы И бриллиантовой змеею, На солнце, мягкой муравою Бегут за дальние кусты! [293] Приют святого вдохновенья, Твой упоительный покой — Тревог сердечных усыпленье, Любви дыханье — воздух твой! Ее эдем изображая, С тобой на крыльях дум, о Делия младая, Уж не в дубравы ль этих скал Мудрец Тибулл перелетал?.. [294] Как здесь легко существованье! Через душевные струящийся края, Без мыслей, нектар созерцанья — Единый признак бытия! О! долго на распутьи света Я жаждой умственной страдал, Душой родную душу звал, — И тщетно! — глас мой без ответа В пустыне мира исчезал… Слети же ты на крыльях лени, Сих одиноких рощей гений; Весны мелодию на чувства мне навей [295] , И от полуденного зноя Дай кровлю страннику под склоном сих ветвей, И в шуме горных струй душе его пролей Святую магию покоя! Так, так! исчез коварный бред, Горячка сердца миновалась, И мой изведал ум, что призрак юных лет, Что всё, чем некогда мечта моя пленялась, — Не на земле живущий цвет!.. Улыбка славы горделивой — Подарок черни прихотливой; Земное равенство — пожар, Пиры в грязи окровавленной; А гения высокий дар — Цепь на скалах Святой Елены!.. О праве площадных друзей Голодный Арлекин хлопочет; Стал Крезом он — и на людей Секиру мстительную точит. Брамин на парий нападал, Но Брамы милостей лишился — И братом он гонимых стал, И в Человечество влюбился! Воюя будто за него, Так целый мир нам ставит сети; Вы козни поняли его — И седовласые вам дети Аршин показывают свой; Постель Прокустова пред вами, Вы к ней прикованы гвоздями: Велики вы — на вас грозой Топор-уравниватель грянет; Вы малы — петлей роковой Вас ложе страшное растянет!.. В глухом хаосе этой тьмы Чего ж искать, к чему стремиться, Куда бежать, зачем родиться? И долго ль чувствовать, что мы Не то, чем созданы быть в мире, И в ледяном его кумире Надежды солнце обожать? О! долго ль горечью земною Жить сердцу — и с самим собою В борьбе жестокой изнывать? Искать веселья в царстве скуки, Таить свой гнев, любовь и муки И мраком свет переграждать? Иль их всемирное боренье — Завет Адамова паденья?.. Увы! каким бы мы путем Ни шли к Блаженству — Скорбь земная Стоит пред радужным дворцом, Все входы сердцу возбраняя, Как страж потерянного Рая, Архангел с огненным мечом!.. Наследья горького пресытившись плодами, Обняв сей мир души очами, Что ж делать — быть или не быть? О, если б мог я обхватить Всю цепь существ ее крылами! Земные свергнуть суеты, Попрать ничтожные желанья… Быть может, мне души всемирной созерцанье Открыло б ангелов мечты, И первообраз красоты, И мысли Вечной в нем сиянье!.. Не так ли некогда Кротонский жил Протей? [296] Душой гармонию Вселенной И хор небесных сфер он слышал, упоенный, В святом безмолвии страстей! Иль, если б я, в глуши безвестной, Мог даже, как листок древесный, Щадимый бурей, прозябать! Поэзия уединенья, В твоем бы сердцу вдохновеньи Лилась эдема благодать! Когда же снова ключ нагорный В долине тихой и узорной Ее нашепчет на меня? Когда дубравы колыханье, Дождя меж листьев трепетанье, Склонясь на сук седого пня, Сквозь мутный бред услышу я? Когда порой струи речные, О берега дробясь крутые, С приливом радостей земных Мне суету представят их? Когда всего, что в мире зреет, Живет, растет и каменеет, Я связь пойму с самим собой — И, общим движимый движеньем, В единый гимн со всем твореньем Солью клавир сердечный свой?.. Но без тебя его бряцанье — Нестройных звуков сочетанье, О ты, чей благодатный взор И в глубь морей, и в недра гор Льет животворное сиянье! Ты, для кого сквозь дым златой На луг росистый утро сходит, Блистает полдень над рекой, В безмолвной роще вечер бродит И грез души на брег морской Цвет фантастический наводит! Ты, про кого с густых ветвей, Сребримых месяцем перловым, Поет бессонный соловей, Любуясь озером садовым,— Ты, чья волшебная струна И в стоне робкой голубицы, И в крике матери-орлицы, И в звуках воздуха слышна!.. Природа-мать! ты всем богата, Лишь для моих ли юных лет Частички неземного злата В твоей сокровищнице нет! Нет той, чья б нежность примирила С надеждой друга своего, В душе б гармонию святую водворила И мир бы внутренний его Пред ним самим разоблачила! Когда настанет зимний хлад, Игрив ли горный водопад, Глухих пещер горяч ли камень? Но луч весны, но стали взмах — И жив поток, и яркий пламень Из камня сыплется в горах! Любви согретые участьем, Так, так и вы, мечты мои, Вновь под безоблачным зазеленели б счастьем! Поэт без имени, любовник без любви, Я лишь в тебе, моя Психея, Искал бы их — и, небом вея, Живая райская струя, Мне и любви, и вдохновенья Лила бы в грудь душа твоя Сугубое обвороженье! С тобой, с одной тобой, в блаженной тишине, Давно забвенному забытым мною светом, В час зимних бурь камин, цветник приморский летом — Другой бы вечности не надо было мне!.. Но горный ветер дышит слаще, Как мир, огромен солнца шар; Сквозь кружева древесной чащи Горит рубиновый пожар. Струится злато из фонтанов, И горных зодчество громад Как озаренный блещет град Царя пирующих титанов, И вот уж крупною росой, Как будто сеткою алмазной, Цветов и зелени густой Покрылся шелк разнообразный. Последний солнца луч угас; Вокруг мелодия чуть слышимая льется, Вечерней жертвы тихий глас, И будто чистых душ эфирный рой несется К надзвездной родине от нас… Апрель 1829

293

См. Письма из Болгарии, стран. 116–121.

294

С тобой на крыльях дум, о Делия младая, Уж не в дубравы ль этих скал Мудрец Тибулл перелетал?..

Кому из русских читателей неизвестна 1-я Тибуллова элегия, столь прекрасно переведенная Дмитриевым, где внимание сердца останавливается, между прочим, на следующих стихах:

Я о родительском богатстве не тужу; Беспечно дней моих остаток провожу; Работаю, смеюсь, иль с музами играю, Или под тению древесной отдыхаю, Которая меня прохладою дарит. Сквозь солнце иногда дождь мелкий чуть шумит: Я, слушая его, помалу погружаюсь В забвение и сном приятным наслаждаюсь; Иль в мрачну, бурну ночь, в объятиях драгой, Не слышу и грозы, шумящей надо мной, — Вот сердца моего желанья и утехи!

295

Весны мелодию на чувства мне навей…

«Мелодия, если взять это слово во всем доступном ему объеме, может проистекать (столько же от сочетания звуков, сколько) от последовательности красок или от последовательности благоуханий. Мелодия может проистекать от всякой благоустроенной последовательности известных ощущений, от всякого приличного ряда действий, коих сущность состоит из возбуждения того, что мы исключительно зовем чувством.»

(Сенанкур).

296

Не так ли некогда Кротонский жил Протей?

Пифагор. — «Движения тел небесных производят сладкую, божественную гармонию. Музы, сиренам подобные, поставили на звездах свои престолы. Они-то учреждают мерное течение горних сфер и присутствуют при той вечной, восхитительной музыке, которая слышна только в безмолвии страстей и наполняла, как уверяют, душу Пифагорову чистою радостью.» (Путешествие младшего Анахарсиса).

6. ШЕСТАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Эски-Арнаутлар

Певцы сотрудники вождям; Их песни — жизнь победам; И внуки, внемля их струнам, В слезах дивятся дедам. Жуковский

Прочел молитву шумный стан, Сверкнула пушка пред шатрами, Последний прогремел в долине барабан, Последний звук трубы растаял за холмами — И смолкло всё… лишь ветерок Орлы знамен приподымает; Лишь, брызнув искрами, дрожащий огонек Вкруг рати спящей умирает… Лишь крики часовых, в глуши своих ветвей, Протяжно вторит лес дремучий, И ржанье гордости своей Порою с гулом скал сливает конь могучий. Над белым городом шатров, Над темно-синими горами Плывет луна меж облаков, И пушек медь, и лес штыков Сребрит дрожащими лучами. Моих лишь сон бежит очей: Как волны в море кочевые, Мечты кипят в душе моей — И будто тени вековые С вершины гор нисходят к ней… Нет, нет, минувших браней дети, Из тайной мглы тысячелетий Вас вызывать не стану я! Когда б всей крови здесь пролитой Из дола хлынула струя, Иль рати, в сих местах побитой, Извергла кости бы земля — С тех пор, как Дария дружины Топтали Фракии долины, С тех пор, как варваров на римского Орла За тучей туча находила И с Амюратова сошедшая чела Кроваволунной ночи мгла Богов отчизну омрачила,— О! верно б груда сих костей Как новый Гемус возвышалась И синева морских зыбей До дна бы кровью напиталась!.. Отчизны гений боевой Над сими спящими полками В сей миг беседует со мной Как медь звенящими устами. Что он открыл душе моей — Того не в силах я поведать; Но, посреди родных мечей, Весь божий мир готов проведать! Чрез неприступный ли Балкан Себе наш северный титан Пробьет стезю пятой стальною; К вратам ли тем, где древний щит Прикован русскою рукою, Орел двуглавый полетит И в Византию ль прах Стамбула, В когтях с перунами Кагула, Луну низвергнув, превратит; Иль дальше, дальше перед нами Взмахнет широкими крылами,— Повсюду следовать за ним Готов певец родимой славы, В устах с пеаном боевым [297] , В руках с мечом, сквозь огнь и дым, В богатый град и в бой кровавый!.. Но вот уж месяц золотой В сафирном небе догорает; Дремоты поздней надо мной Волшебство сладкое летает, И постепенно умолкает Мечта земная за мечтой… Сама в себя душа глядится, Века в один проходят миг; За звуком звук, за ликом лик Поет, и тает, и родится… Существ невиданных речам Мой ум таинственно внимает; По музыкальным он волнам В ладье фантазии гуляет, И неземного бытия Всё глубже в море проникает Душа свободная моя… «К ружью! к ружью!» Неверных тучи На русский налетают стан: Гремит призывный барабан, Как буря воет рог ревучий. Сверкают яркие штыки, Ржут кони, чуя супостата, Над ними копий лес крылатый, Смыкаясь, движут казаки; И пушки грозными рядами Влекутся тяжко меж полками; В дыму зажженных фитилей С трескучим блеском искры тлятся, И сквозь туман желтей, красней Отливы утренних лучей На скате неба становятся. Туманом сизым лес и дол И гор подернута громада, — Что нужды! знает наш Орел Дорогу к солнцу Цареграда! Вперед же, храбрые, вперед! Но что за гул? Каймой багряной Вдруг обвились края тумана: Гора ли тяжкая падет, Времен разбитая ударом; Деревню ль молнии налет Внезапным обхватил пожаром?.. Нет! посмотрите: в этом рве Не враны на костях пируют, Не вихрь дрожит в его траве, Не воды, с гор крутясь, бушуют, — Как тучи алчной саранчи, Толпы врагов на наших рвутся: В руках, до плеч нагих, мечи, В чалмах развитых ветры бьются. Несметней волн они морских: Внемлите диким воплям их, Коней их топоту внемлите! Вперед! рассейтесь, казаки; Штыками, Русские полки, Сердца неверных перечтите! Вперед, стрелки! пусть ваш свинец Рассеет смерть между врагами: Родимых доблестей певец Блюдет вас жадными очами! [298] В его душе пусть огнь и гром, И визг ядра, и свист картечи, И стали треск в дыму густом, И целый хор кровавой сечи — Как с воем моря ураган В одну гармонию сольется И ей проникнутый пеан, Как меч о броню, раздается! Проглянул солнца ясный луч, — Увы! с беспечностию равной И крови он кипящий ключ, И ручеек златит дубравный! От ярких сабель и штыков Крутятся искры над землею: Видали ль гладных вы волков, Когда они на близкий лов Бегут нестройною толпою? Так Оттоманские полки На наши ринулись штыки! Забил гремучий барабан; Рога взревели боевые: Видали ль вы, как Океан Катит, почуя ураган, Своих валов ряды седые? Так стройно русские штыки На вражьи двинулись полки! Вперед! — и стой! и не дремлите! Вернее пушки наводите! Готовься к выстрелу!.. Пали! И грянул гром, и дым клубами, Огня пронзаемый браздами, Как саван лег на одр земли, Покрытой мертвыми телами, И волны первые врагов Разбились о булат штыков. Но не надолго!.. обхватили Наш полк передний тучи их, И сабель полосы кривых Его перунами покрыли. Картечи русской свист умолк. Равны ли силы? Но взгляните: Прирос к земле наш храбрый полк! Простите ж, други, — и умрите! Подмоги ружья далеки, Пощады нет! но извинтите В груди врагов свои штыки! Они падут; леса густые Так под секирами падут, И жнет их меч, как в поле жнут Серпы колосья золотые… Но иногда в толпе сверкнет Трегранный штык — и конь сердитый, Беснуясь, на дыбы встает, И всадник под его копыта, Облившись кровию, падет. Спешит подмога; барабаны С рогами новыми гремят, И огневые ураганы Чугунный вновь наносят град. И враг бежит; его телами, Как рощей желтыми листами, Окровавленный устлан дол. И чрез Балканские громады Свои, с победным криком, взгляды Далеко бросил наш Орел. И вот уж выстрелов не слышно, На дол ночная сходит тень, И солнце гаснущее пышно, Как в первый мирозданья день. И будто яства после пира, Разлитых вин багряный ток, Где кубок брошенный, где лира, Где собеседницы венок — Так трупы храбрых дол узорный Своей усеяли толпой: Где красный фес, где кивер черный, В пыли, с пробитой головой. Там лик от муки посинелый, С кровавой пеной на устах; Там ропот в стиснутых зубах, В очах — перун окаменелый. Там падший конь, в порыве мук, Копытом дерн изрыл кудрявый; На пушке судорожных рук Там оттиск видится кровавый… Но что за воины? их взгляд, Средь груды вражьих трупов, сжат Волшебной будто бы дремотой: Так поселяне в поле спят, С дневной управившись работой… Пролома нет в стене стальной; В одних руках еще сверкают Штыки кровавые грозой; Другие руки крест родной К пробитым персям прижимают!.. Наш храбрый полк, несметный враг Твою твердыню бил стальную — И, не попятясь ни на шаг, Ты весь погиб за честь родную! [299] Но доблесть храбрых не умрет: Ее товарищ их походный, Какой-нибудь старик безродный, Порою зимних непогод, В лачуге русской воспоет! Слезами взор души-девицы Тогда заблещет сквозь ресницы; Взглянуть малюток на певца Мать подведет с лучиной ясной, И старца повесть не напрасно Взволнует юные сердца!.. Май 1829

297

В устах с пеаном боевым…

У древних греков всякий гимн назывался, в собственном смысле, пеаном. В Ксенофоновом Отступлении десяти тысяч пеан встречается, однако ж, как боевая песнь исключительно.

298

Родимых доблестей певец Блюдет вас жадными очами!

Некоторые подробности сражения 5-го мая при Эски-Арнаутларе, коим открылась кампания 1829-го года, изложены автором в его Письмах из Болгарии (стр. 180–192). Очутясь вовсе неожиданно на поле сей достопамятной битвы, он умственно очеркнул посреди самого ее разгара абрис предлагаемой элегии. Впоследствии старался он расцветить ее колоритом только тех впечатлений, кои душа его почерпнула в самом действии кровавой, разыгранной перед ним драмы. По этой-то, может быть, причине ему приятно думать, что звуки певца родимых доблестей проникнуты если не душою таланта, то по крайней мере той неподдельной истиной, которую все усилия искусства едва ли вполне выразят кабинетным бряцанием лиры.

299

Наш храбрый полк, несметный враг Твою твердыню бил стальную — И, не попятясь ни на шаг, Ты весь погиб за честь родную!

Охотский пехотный полк.

7. СЕДЬМАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Возвращение

Un jour assis sur le rivage, B'enissant un ciel pur et doux, Plaignez les marins que l’orage A fatigu'es de son courroux. N’ont-ils pas droit `a quelque estime Ceux qui, las d’un si long effort, Pr`es de s’engloutir dans l’ab^ime Du doigt vous indiquaient le port? B'eranger [300]

300

Сидя однажды на берегу, благословляя чистое и спокойное небо, оплачьте моряков, обессилевших под яростью бури. Разве не заслуживают доброго слова те, кто, изнемогая от долгих усилий, поглощаемые бездной, указывали вам перстом на гавань? Беранже (франц.). — Ред.