Поэты Урала

Куштум Николай Алексеевич

ЧЕМ ЧУВСТВО БОЛЬШЕ…

Чем чувство больше, тем слова короче, Чем сердце чище, тем скромней язык. Мне по душе твои скупые строчки, К немногословным письмам я привык. Зачем любви — признания и речи, Достаточно, чтобы счастливо прожить, «Люблю» сказать друг другу в первый вечер И у могилы это повторить. 1945 г.

ЧЕТВЕРТЫЙ КАМЕНЬ

Сечет кусты и травы ливень, Им смята начисто жара. Все молчаливей, все тоскливей. Все выше кажется гора. Свистит в ущелье мокрый ветер. Залит водой альпийский луг. Лежит солдат один в секрете, Один на десять верст вокруг. Все выше сумрачные тени, И тают медленно во мгле Метелки редкие растений, Косые ребра на скале. И только в самой верхней точке На фоне неба чуть видны Почти овальные, как бочки. На перевале валуны: Один… другой… и рядом третий. Зияет котловины брешь. Лежит солдат один в секрете, За мир в ответе, за рубеж. Он все укладывает в память: Далекий куст и выступ скал, Один,

другой и третий камень — Они венчают перевал. Беззвучна темнота слепая, Неслышно тянутся часы. Лежит боец в тропинку впаян У пограничной полосы. Бледнеет небо на рассвете. И чуть видны средь пелены Один… другой… и рядом третий На перевале валуны. Один… другой… и третий кряду… Четвертый камень! В тот же миг Прирос солдат щекой к прикладу, К траве исхлестанной приник. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Устало двигая ногами По мокрой осыпи песка Шагает вниз «четвертый камень» На шаг от кончика штыка. Южная граница, 1950 г.

НАД КРОВАТКОЙ ДОЧЕРИ

Дочка спит. Над ее кроваткой В полумраке сижу ночном. Белый бантик в косичке гладкой, Как ракушка в песке речном. Белый бантик. Тесемки лифа Еле светятся в полумгле. Ночь старухою тихо-тихо Пробирается по земле. Вот она и подсела к дочке, Из мешочка достала сны, — И несется царевич в бочке В море яростной белизны. Рукавом повела старушка, — Мчится конь — огонь из ноздрей, И шагает в лесу избушка Без окошек и без дверей. Осень. Дождик бормочет хмуро На своем языке слова. Чьей-то маме друзья Тимура Помогают пилить дрова. Где-то вдруг зазвенели песни, В солнце, в зелени вся Москва, Ты проходишь по Красной Пресне В первомайские торжества. Спи же, спи, моя дорогая, Рядом старшая спит сестра, Ей досталась судьба другая, Ночи горькие у костра. Ты такого в судьбе не знала — Рева бомб на лесной тропе, Как сестра твоя в глушь бежала, Медвежонка прижав к себе. Как болели босые ножки, Как пекла она хлеб в кострах, Как в глазах ее, полных дрожи, Словно пламя, метался страх. Трудный, дочка, мне жребий вышел, Жил тогда я войной одной Вместе с папами всех детишек, Со своею страной родной. Ты не знала военной хмури, Ты родилась в Москве, когда Отшумели, промчались бурей, Кровью меченые года. Первой черточкою в тетрадке Похвалилась вчера ты мне. …Я сижу над твоей кроваткой В синем сумраке, в тишине. За окном — мирной песни слово. Гнев сжимает мне горло вновь: Нет, нельзя допустить, чтоб снова Проливали злодеи кровь! Встаньте все — и отцы, и дети. Встаньте все, кто не глух, не слеп, Все, кто трудится на планете, Добывая свой честный хлеб. Встаньте все, кто погиб от пули, Кто был бомбой сражен в упор, Встаньте грузчики Ливерпуля, Виноделы кавказских гор, Встаньте матери Краснодона, Встаньте Мурмана старики, Знаменосцы! Вперед знамена! Кверху — сжатые кулаки! Встаньте все, кто прошел по аду. Вынес все на своих плечах, — Мы не можем позволить гаду Страх зажечь у детей в глазах! Встаньте вместе, мужчины мира. Жены, матери всей земли, Не дадим сапогу банкира Наше счастье топтать в пыли! Мы когда-то недоедали, Нас работа валила с ног, Чтобы дети наши не знали Горя, голода и тревог! Люди мира, труда и братства. На мою равненье страну! Мы обязаны все собраться И войне объявить войну. Нашей Родине враг не страшен, Все у нас для отпора есть, С нами партия — совесть наша, Наша гордость и наша честь. Стиснем, люди, железной хваткой Горло горю, огню, войне! …Я над детской сижу кроваткой В синем сумраке, в тишине.

Белла Дижур

ГОЛОС МАТЕРИ

Слово, сказанное от души, Правдой неподкупною согрето. Это слово через рубежи Пролетает с быстротою света. Вот и я свой голос подаю, Материнский, смелый и правдивый… Вспомним тех, кто умирал в бою, Чтобы наши дети были живы, Чтоб на всей земле цвести садам, Чтоб расти республике Китайской, Чтоб свободный трудовой Вьетнам С нами шел на праздник первомайский. Женщина! Сынов далеких мать! Ты живешь в Париже, в Риме, в Чили, Но нигде не смеешь ты молчать! Нас одни заботы породнили. Женщина! Ровесница моя! Мне тебя, быть может, век не встретить. Но сложилось так, что ты и я — Мы теперь за всех детей в ответе.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Что прошло? Мгновение одно Или три неповторимых года. Как это чудесно и смешно: Колется небритый подбородок. Я еще привыкнуть не могу К голосу, к движениям, к походке… В памяти еще я берегу Нежные ребяческие нотки. Чуть робею, если мы вдвоем, Будто ты чужой немножко маме, И нестройно песни мы поем С давними привычными словами. Новые повадки и черты Заслонили прежний облик сына… Это ты. Но это и не ты, В офицерском кителе мужчина.

Владислав Занадворов

ПОХОДНЫЙ РЮКЗАК

Над моей кроватью Все годы висит неизменно Побуревший на солнце, Потертый походный рюкзак. В нем хранятся консервы, Одежды запасная смена, В боковом отделенье — Завернутый в кальку табак. Может, завтрашней ночью Прибудет приказ управленья И, с тобой не простившись, Рюкзак я поспешно сниму… От ночлега к ночлегу — Лишь только дорога оленья, Да в мерцании сполохов Берег, бегущий во тьму. Мы изведали в жизни Так много бессрочных прощаний, Что умеем разлуку С улыбкой спокойной встречать, Но ни разу тебе Не писал я своих завещаний Да, по совести, что я И мог бы тебе завещать? Разве только, чтоб рукопись Бережно спрятала в ящик И прикрыла газетой Неоконченный лист чертежа, Да, меня вспоминая, Склонилась над мальчиком спящим, И отцом бы, и матерью Сразу для сына служа. Но

я знаю тебя — Ты и рукопись бережно спрячешь, От людей посторонних Прикроешь ревниво чертеж И, письма дожидаясь, Украдкой над сыном поплачешь, Раз по десять, босая, Ты за ночь к нему подойдешь. В беспрерывных походах Нам легче шагать под метелью, Коль на горных вершинах Огни путевые видны. А рюкзак для того И висит у меня над постелью, Чтобы сын в свое время Забрал бы его со стены.

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

Лишь губами одними бессвязно, все снова и снова Я хотел бы твердить, как ты мне дорога… Но по правому флангу, по славным бойцам Кузнецова Ураганный огонь открывают орудья врага. Но враги просчитались: не наши — фашистские кости Под косыми дождями сгниют на ветру без следа, И леса зашумят на обугленном черном погосте, И на пепле развалин поднимутся вновь города. Мы четвертые сутки в бою, нам грозит окруженье: Танки в тыл просочились, и фланг у реки оголен… Но тебе я признаюсь, что принято мною решенье, И назад не попятится вверенный мне батальон… Ты прости, что письмо, торопясь, отрываясь, небрежно Я пишу, как мальчишка — дневник и как штурман — журнал… Вот опять начинается… слышишь, — во мраке кромешном С третьей скоростью мчится огнем начиненный металл? Но со связкой гранат, с подожженной бутылкой бензина Из окопов бойцы выползают навстречу ему… Это смерть пробегает по корпусу пламенем синим, Как чудовища, рушатся танки в огне и дыму… Пятый раз в этот день начинают они наступленье, Пятый раз в этот день поднимаю бойцов я в штыки, Пятый раз в этот день лишь порывом одним вдохновенья Мы бросаем врага на исходный рубеж у реки! В беспрестанных сраженьях ребята мои повзрослели. Стали строже и суше скуластые лица бойцов… …Вот сейчас предо мной на помятой кровавой шинели Непривычно спокойный лежит лейтенант Кузнецов. Он останется в памяти — юным, веселым, бесстрашным, Что любил по-старинке врага принимать на картечь. Нам сейчас не до слез, — над убитым товарищем нашим? Начинают орудья надгробную гневную речь. Но вот смолкло одно, и второе уже замолчало, С тылом прервана связь, а снаряды подходят к концу… Но мы зря не погибнем — сполна мы сочтемся сначала, Мы откроем дорогу гранате, штыку и свинцу!.. Что за огненный шквал! Все сметает. Я ранен вторично… Сколько времени прожито, — сутки, минута ли, час? Но и левой рукой я наганом владею отлично, Но попрежнему зорок мой кровью залившийся глаз… Снова лезут, как черти! Но им не пройти, не пробиться… Это вместе с живыми стучатся убитых сердца, Это значит, что детям вовек не придется стыдиться, Не придется вовек и украдкой краснеть за отца!.. Я теряю сознанье… Прощай! Все кончается просто… Но ты слышишь, родная, как дрогнула разом гора? Это голос орудий и танков железная поступь, Это наша победа кричит громовое «ура!»

Леонид Куликов

ЗЕРНА МИРА

Позади — семь дней сраженья, Впереди — прорыв кольца. Горький ветер отступленья Жег солдатские сердца. А пшеница налитая К ним тянулась с полосы, Словно плакала, роняя Капли утренней росы. И, окинув взглядом синим Ширь некошенных хлебов, Запыленный пехотинец Молча вышел из рядов. Он нарвал пучек отборных Колосков — и снова в строй. Что он видел в этих зернах, Для чего унес с собой? Он держал их на ладони По привычке мирных лет. — Славный сорт, у нас в районе Вот таких, пожалуй, нет. Я судьбы своей не знаю, Но уж если суждено, Испытаю на Алтае Я смоленское зерно. — С той поры зимой и летом Он берег от всех невзгод Вместе с новым партбилетом Свой заветный обмолот. Он прошел в боях упорных Чуть не пол-Европы, но Сохранял сухим, как порох, Драгоценное зерно. Только раз не без причины Прикоснулся к узелку: Этих зерен половину Отдал чеху-бедняку. Ой, смоленская пшеница, Где ты только не была, Прежде чем сквозь все границы До Алтайских гор дошла! Милый край весенним громом Встретил бывшего бойца, Фронтовик стал агрономом, Пыль походов смыл с лица. И достал из чемодана Зерна мира — свой семфонд. Ради них он принял раны, Ради мира вынес фронт. И теперь в полях Алтая Та пшеница прижилась И стоит, не полегая, Грузным колосом гордясь.

Николай Кутов

* * *

Урала не узнаешь за неделю. Не сразу можно полюбить Урал С его огнем мороза и метелью, С его цехами, где гремит металл. Но тот, кто станет с вьюгами бороться, Кто в холода научится ценить Жилищ тепло, скупую ласку солнца, Тому уже вовек не разлюбить Туманами окутанные горы, Озер прохладу, шум веселый их, Степей огромных синие просторы, Людей упорных, твердых и прямых И города, где в серых клубах пыли, В морозной мгле, когда была война. Трамваев чаще танки проходили, Гремя броней у твоего окна. И если край полюбишь сразу даже, Не торопись с оценкой, не спеши, Пройдут года, тогда ты правду скажешь О всем, что видел, просто, от души. 1946 г.

В ГОРАХ

Везде озера. Оглянись вокруг Отсюда — сверху, с каменных отрогов. Блестит вода. Так после ливня вдруг Заголубеют лужи на дорогах. Олень пугливый прячется в тени, Ручей в горах поет о чем-то песни, И чудится мне: дерево толкни — Оно сорвется со скалы отвесной. Сибирский кедр с березкой молодой, Как юноша высокий, загорелый, С веселой девушкой в нарядном платье белом Стоят, обнявшись, в тишине лесной.