Поезд на Солнечный берег
Шрифт:
– Матильда! – тихо позвал молодой человек.
Ответом ему была звенящая тишина. Он повернулся и лбом стукнулся о скафандр, загремевший, как барабан. Филипп догадался, что это Ровена: она с давних пор преследовала его, пытаясь рассорить с Матильдой, но у нее ничего не выходило.
– А я вас поймала, – сказала она, жарко дыша ему в ухо.
Филипп пробормотал что–то невнятное и на всякий случай поспешил прочь. Раз или два он налетал на диван, который мгновенно превращался в стол с острыми краями.
«Я неуклюж, – думал Филипп. – Здешние вещи меня не любят. Точнее, они понимают, что я не люблю Вуглускра, их господина.
Вуглускр был богат. Вуглускр был удачлив. В свои 72 года он имел самую цепкую хватку на свете. Город склонялся перед ним, как перед богом. Бублики Вуглускра исчислялись миллиардами, будущее его было безупречно, а прошлое – невероятно плодотворно. Весь свет принадлежал Вуглускру, между тем как сам он принадлежал своей дочери, в которой души не чаял, а она – Филиппу, которого любила всем сердцем. Так что Филипп, будь в нем хоть капля самомнения, мог считать, что весь свет принадлежит ему, и извлекать из этого соответствующие выгоды, о которых, несомненно, позаботился бы более предусмотрительный человек. Впрочем, если бы Филипп был предусмотрителен, вряд ли Матильда полюбила его – по крайней мере, так, как она любила.
Филипп не знал, началась игра или уже закончилась; во всяком случае, ему было все равно. В лифте, сделанном в виде кареты Золушки (и оттого жутко неудобном, но что поделаешь – сказка есть сказка), он спустился в сад, где росли пластмассовые штыкрозы, обвитые колючей проволокой. Первое время садовник пытался удержать ее в рамках приличия с помощью бульдозера и лазерных ножниц, но она насмехалась над ним и буйно раскинулась по всему саду. Филипп остановился в нерешительности: он ведь приказал лифту везти себя наверх, но в доме Вуглускра ни одна вещь не слушалась его. Впереди, между кустами, что–то белело. Филипп подошел ближе, и колючие гирлянды с тихим, шипящим свистом раздвинулись, уступая ему дорогу. Белое пятно плыло перед ним, то обретая очертания женского платья, то скрываясь в темноте. Они оказались в аллее, с обеих сторон обрамленной фонтанами, выбрасывавшими пестрые светящиеся струи, и здесь девушка оглянулась. Филипп узнал эти глаза, эти длинные загнутые кверху ресницы. Над длинными русыми волосами девушки порхала настоящая бабочка, и Филипп не мог понять, откуда она взялась. Он хотел заговорить – прямо над его головой с рокотом прокатился фейерверк, и весь дом вспыхнул огнями. Когда же молодой человек пришел в себя от неожиданности, незнакомки уже не было.
– Филипп!
Матильда повисла на его шее. В темном небе кувыркались, кружились фейерверки, выписывая их имена. Ровена, оказавшаяся тут же, сдержанно улыбалась, и в ее улыбке Филиппу чудилась насмешка. Сутягина, не поймавшего ни одного гостя, закинули за терновый куст и, в знак бесчестья, забросали ежами и ужами. Филипп обнял Матильду и поцеловал ее, и она ответила ему поцелуем.
Сон третий
– И все–таки, – говорил Филипп, летя домой на своем истребителе, – и все–таки, и все–таки… Такое ощущение, как будто я пропустил что–то… что–то очень значительное. И еще эти глаза… Как все это удивительно! Ты понимаешь меня?
Он обращался к компьютеру, который вел воздушный автомобиль, пока Филипп размышлял вслух.
– А что было потом? – поинтересовался компьютер. Он не любил лирических отступлений и всегда смотрел в корень дела.
– Потом? О, много разного:
– А тебе что подарили? – спросил компьютер.
– Не помню. Честно говоря, я даже не посмотрел, но это неважно, потому что свой подарок я отдал химерам. В конце концов, у них тяжелая работа – все время стоять там и ждать гостей. Вуглускр старался, как мог, но… не знаю. Не нравится он мне, есть в нем что–то такое… Неприятный он все–таки тип.
– Ой, как ты мне надоел со своим нытьем, – отозвался компьютер. – Я это слышал уже много раз, уши вянут! Может, прошвырнемся лучше по девочкам?
– Умолкни, маньяк озабоченный, – посоветовал Филипп.
– От маньяка слышу, – не остался в долгу компьютер.
Они пререкались еще минут пять в таком же духе. Неожиданно компьютер умолк. Машина вылетела на аэробульвар. Со всех сторон на нее красными хлопьями сыпался снег.
– Опять! – проворчал компьютер. – Честное слово, Филипп, я пошутил. Я вовсе не хотел портить тебе настроение.
За окнами танцевала метель. Компьютер смачно выбранился, чтобы поднять температуру, но это не помогло. Филипп едва удостоил метель взглядом.
– Я хочу белый снег…
Компьютер, получивший хорошую взбучку, пилотировал машину в молчании.
– Поговори со мной, – попросил Филипп. – Я счастлив, черт возьми, я во что бы то ни стало должен быть счастлив. Мне все завидуют, я видел это по их лицам и речам, а я… я не понимаю, что со мной. Скажи, отчего мне так плохо?
– Не знаю, – отозвался компьютер, зевая, – и вообще, это не по моей части. Сходи в галактический театр, развейся.
– А ты сам был там?
– Видел представление. Ничего, забавные такие уродцы.
– Для них, наверное, уродцы – это мы, – сказал Филипп.
– Статья первая кодекса Дромадура, – предостерегающе шепнул компьютер. – За заявление об ущербности человеческого рода можно угодить на виселицу, да так на ней и остаться.
– Нет, в галактический театр я не пойду, – решительно заявил Филипп. – А что нового в кино?
– Ничего особенного. Орландо Оливье на прошлой неделе снялся в трех фильмах.
– Как это он успевает? – удивился юноша.
– Он просто продал свое лицо, – объяснил компьютер, – а остальное рисуют программы. Живьем он снимается только в рекламе, и то, если хорошо заплатят.
– В жизни он не такой, как на экране, – заметил Филипп. – Я видел его на дне нерождения. Самый обыкновенный парень, мы даже перекинулись парой слов.
– Ну ты даешь! – хмыкнул компьютер. – Так ведь на экране он собран по частям. Голову берут от него, руки – от другого, ноги – от третьего, мускулы, если понадобится, тоже у кого–нибудь одолжат. Неудивительно, что весь Город по нему с ума сходит.
– Я не хочу сходить с ума. Значит, и в кино я не пойду, – заключил Филипп.
– И зря, – сообщил компьютер. – В последней киношке он играет парня, продавшего душу цветам–мутантам за вечную молодость. Цветы нарисовали его портрет, который стареет вместо хозяина. Но все кончается хорошо, хотя он и погибает, когда уничтожает портрет.
– Что–то я ничего не понял, – признался Филипп. – Но это неважно, потому что я даже не успел спросить, как ее зовут. А потом мы танцевали с Матильдой, и Пробиркин подобострастно хихикал, как всегда, а Ровена говорила всякие двусмысленные гадости… Почему снег серый? – тоскливо спросил он внезапно.