Поездом к океану
Шрифт:
— Отлично! У тебя ведь найдется еще какая-нибудь выпивка, да?
— Кровать для тебя, дурака, найдется, — отозвался Серж.
— Не будешь ты со мной пить, мадемуазель Ренар не откажет, — расхохотался Юбер и поплелся к крыльцу, совершенно наверняка уверенный в том, что эта гулящая лисица ни в чем никому не откажет, и, уж конечно, будет куда горячее проклятой женщины с маяка. Говорят, рыжие особенно хороши в постели.
— Катти! — заорал Юбер ввалившись в дом. — Мадемуазель Ренар!
[1] Бретонская националистическая
[2] Вольное перефразирование реплики, сказанной в саду Табор 24 сентября 1945 года расстреливаемыми в тот день осужденными бретонскими коллаборационистами-националистами: «Бретонский солдат не попросит пощады у главы французского государства».
— Катти! — заорал Юбер ввалившись в дом. — Мадемуазель Ренар!
— Заткнись, идиот, — ухватил его за шиворот Эскриб, не давая двинуться дальше. — Разбудишь всех.
— А мы будем тихо, а? Тихо пить — и никто не узнает. Когда тихо — все добропорядочным кажется.
— Да что ты, к черту, можешь знать о добропорядочности? Спать иди!
Одновременно с его грозным шепотом в комнате зажегся свет. На пороге стояла Катти Ренар собственной персоной, судя по всему, пока даже не собиравшаяся укладываться. Впрочем, времени было еще не очень много. Мгновенно оценив мизансцену, она двинулась к мужчинам, с улыбкой разглядывая обоих.
— Ты, как я погляжу, не ранен, — легко дотронувшись губами до щеки Сержа, произнесла она и посмотрела на Анри: — А над вами придется поколдовать. Я надеюсь, все остались живы после вашего геройства?
— А то как же еще! — самодовольно сообщил Юбер, и рука его вновь коснулась лица, ощупывая рот. Сейчас благодаря коньяку, пожалуй, было уже и не больно. Да и кровь запеклась. Но губа стремительно опухала. Он криво ухмыльнулся: — Только я и пострадал.
— За что же?
— За Францию, разумеется! За что еще может страдать французский солдат?
— О, ну конечно! — усмехнулась Катти. — Вашему брату только дай пострадать.
— А вашему — раздвинуть ноги перед тем, кто сильнее, — не остался в долгу Юбер. — А виду-то — будто принцесса, а не шлюха лагерная.
— У моего друга Юбера нынче дурное настроение, — процедил сквозь зубы Серж. — И он обязательно извинится, когда проспится. Верно, Анри?
— Разумеется. Перед каждой немецкой подстилкой извинюсь за то, что ей, бедняжке, приходится терпеть мои пьяные выходки! — расхохотался он в абсолютной тишине дома, не видя того, как на мгновение остекленели невысказанным страхом глаза Катти, как она схватила за руку Эскриба и поглаживающим движением пальцев провела по его ладони, словно бы успокаивая. И как улыбка на ее губах сделалась веселой-веселой, будто она ни разу не слыхала шутки смешнее. А когда Юбер сам оборвал себя на очередном вдохе, мадемуазель Ренар, отпуская Сержа и неторопливо
— Я надеюсь, майор хотя бы имел удовольствие быть приобщенным к маленьким радостям в постели своей немецкой подстилки.
Лионец застыл, вмиг протрезвевший от звука ее красивого негромкого голоса. Поставленный в тупик и дезориентированный. И только сейчас заметил, как отчаянно сжаты кулаки Эскриба. Нет, не от намерения начистить ему рожу, а от желания сдержаться и не сделать этого. Он и правда держался, чтобы не превратить этот безрадостный вечер в отвратительный эпизод их жизни. Ради кого? Ради Катти. Исключительно ради Катти.
— Нет? — проворковала между тем рыжая лисица, чуть вскинув брови. — Жаль, но лишь майора. Как подсказывает опыт, мужчины все одинаковые. Что немец, что француз, какая разница? Впрочем, германцы зачастую куда старательнее и аккуратнее наших соотечественников.
— Какое счастье, что Эскриб гитан, — нашел в себе силы проговорить Юбер. Серж вздрогнул, сцепил зубы, да так, что заходили желваки. Но смотрел он по-прежнему не на друга — или теперь уже бывшего друга. Смотрел он на Катти.
— Да, это счастье, — тихо повторила она. — Мне пора спать. Доброй ночи. Постарайтесь не поубивать друг друга, пожалуйста. Мне категорически не идет черное.
И с этими словами мадемуазель Ренар направилась к лестнице. Едва она скрылась, Серж повернулся к Юберу и не своим голосом проговорил:
— Разумеется, я не могу заставить тебя уехать из Ренна, но в нашем доме ты более не желанный гость, Лионец.
Анри сунул кулаки в карманы так и не снятого пальто, которое он скинет и пристроит на крюк лишь в гостинице. В горле стоял ком, и его нельзя было ни проглотить, ни выхаркать. Оттого, наверное, и голос звучал иначе:
— Я уеду. И пришлю свои извинения в письменной форме, чтобы ты мог их ей показать. Что я еще должен сделать?
— Никогда больше не показываться мне на глаза, Лионец.
В обед 20 декабря 1946 года майор в отставке Анри Юбер находился на вокзале в Париже, чтобы пересесть на поезд, следующий до родного Лиона, где его, должно быть, заждались, а возможно, и не ждали вовсе. Он был в штатской одежде, которую так и не научился носить. На его лице живописно синели кровоподтеки: один у глаза, второй — на щеке возле рта. Ему в ноябре исполнилось тридцать. Он успел сдохнуть несколько раз.
Всего его скарба — один чемодан, который он вынес из войны. В его доме жили чужие люди, а булочная, доставшаяся ему от отца, теперь превратилась в захламленный склад чужих вещей. Но он не очень-то горевал по этому поводу.
Он курил, стоя на платформе в ожидании поезда, и периодически поглядывал на часы, стрелка которых двигалась исключительно медленно.
Между тем, здесь же, по перрону, метался мальчишка и верещал на весь вокзал:
— Вьетминь атаковал силы Франции в Ханое! Убиты наши соотечественники! Французский союз требует немедленного разоружения Хайфона!