Поездом к океану

Светлая Марина

[2] Город огней — одно из прозвищ Парижа.

[3] «Содом и Гоморра» — пьеса в двух действиях Жана Жироду, написанная в 1943 году и поставленная на сцене театра Эберто Жоржем Дукингом.

[4] Лиа — главная героиня пьесы Жироду.

Тему отношений с Гастоном она мысленно закрыла тоже. Ей нужно продержаться еще некоторое время, пока не найдет решения. А решение обязательно найдется. Не может не найтись. Главное, чему научил ее Робер Прево: всегда нужно иметь запасной план. Что ж, стало быть, пора им и заняться.

Но пока ей стоило заняться работой. Сунуться к Уврару, выслушать его замечания, сесть их исправлять. Да мало ли хлопот! Только они ее и спасали от самой себя, до судорог страшившейся, что ничего у нее не получится.

Она так много сделала,

столь многого достигла за последние два года, выбравшись из Ренна и вновь осторожно пробираясь к своей цели. Практически крадучись и оглядываясь по сторонам при каждом шаге, тогда как не должна была бы. Но что уж поделать, если сейчас она словно бы доказывала ежедневно, что находится на своем месте. В обществе и в профессии. Шлейф слухов из Ренна преследовал ее и здесь, но был менее ощутим. Люди вокруг так боялись вспоминать, чем занимались сами при немцах, что скорее поливали грязью других, будто бы упражняясь в том, кто в этом деле ловчее. Но за эти годы озлобленность постепенно утихла. Только из ее души чувство позора так и не вымылось.

Люди отказывались работать у них с матерью в Тур-тане. Да и что можно заработать на ферме, когда все больше народу уходит в города в поисках лучшей жизни? Молодых, крепких, не успевших понять, как побило их небо и землю войной. В конце концов, они вынуждены были заколотить дом, выставить на продажу и уехать в Ренн. Содержать его уже не представлялось возможным. Мать так и осталась в той квартирке, которую прежде занимала Аньес, тогда как она сама перебралась в Париж и так здесь отчаянно барахталась, что за два года если уж не взбила масло, то была на полпути к тому. Ее слава фотографа шла впереди нее. К ней обращались дома мод для съемок моделей и кинематографисты — для фотопроб. У нее была своя рубрика в одной из крупнейших газет. И просто нечеловеческое чувство незаполненности, будто бы все это время она занимается не тем и не с теми. Люди круга, которому она принадлежала до войны, по-прежнему остерегались ее. А она сама все еще оставалась лицом, связанным с коллаборационистом Прево. И среди всего этого — ее собственные обиды и боль от того, что собственной стране она, похоже, мало нужна.

Как бы пережил это Марсель, интересно?

Так же, как и она, искал бы, где нужен? Так же, как и она, стремился бы уехать и быть полезным там, где сможет реализовать свой талант? Так же, как и она, готов был бы послать все к черту и действовать сообразно совести и убеждениям? Где они были, их убеждения, разделенные на двоих, как самое большое сокровище, когда родная страна сделала ее виноватой?

А ведь она ненавидела несправедливость. С самого детства ненавидела. С тех самых пор, как мать привела ее в их деревенскую школу, отказавшись от любых других вариантов для получения образования, пусть и имея возможность найти что-нибудь получше. Когда в их жизни появился Прево, он взялся за нее всерьез, тут же отправив в лучшее заведение Ренна. Но память — штука сложная. Начальная школа осталась в ее воспоминаниях ярким акцентом, в котором дети из рыбацких семей не всегда имели дополнительную пару обуви. А еще они были чумазы и неряшливы, и в этом проглядывала вопиющая бедность.

Все остальное — напускное. Включая кружевные платьица и лакированные туфельки, в которых она походила на куклу, которой никогда не была.

— Отправляешься в Сайгон, Паньез? — проворковала Аньес, проходя мимо счастливца и легко постучав по его плечу тонкими пальчиками, будто по клавишам пианино. И нужно было быть менталистом, чтобы заподозрить в ее голосе хоть каплю яда.

— Да вот… если на борт возьмут, — растерялся тощий, как голодный пес, Паньез, оглянувшись на нее и не зная, как много ей известно. В редакции пока не говорили о его скором назначении. Ему было чуть более тридцати пяти лет, и он давно уже не мог считаться начинающим талантливым журналистом. В войну он летал над тихоокеанским театром боевых действий и снимал для разведки. В мирное время Паньез себя не находил и, возможно, работа военным корреспондентом в Сайгоне была его последней надеждой чего-то достичь.

— Куда

они денутся! — ласково улыбнулась ему Аньес и взъерошила аккуратно причесанные волосы. — Стало быть, вопросы с разрешением уже утрясены?

— Откуда знаешь?

— Леру шепнул.

— И ты молчал? — толкнул его в бок напарник, внимательно прислушивавшийся к их разговору, и шутливо воскликнул: — Предатель! С тебя пирушка, Паньез! Либо, клянусь, я сам ее закачу, если уж ты делаешь великую тайну!

Аньес удовлетворенно усмехнулась в ответ на поднявшийся в редакции шум и с удовольствием наблюдала, как этот болван оправдывается, одновременно с тем излучая самодовольство. Все, что он у нее вызывал, — это изрядную долю презрения. Но выберут всегда его, потому что он мужчина, и потому что он не испачкан войной. Ну и в курсе, с какой стороны от объектива становиться, разумеется.

Уже выбираясь из эпицентра их оживленности и добираясь до своего стола, Аньес поймала на себе хмурый взгляд Уврара, который стоял в дверях своего кабинета. И черта с два старик не понял ее отчаянности сейчас. Потому что это должна была быть ее поездка. Ее, черт бы их всех побрал!

У Аньес оставалось два варианта. Не так много, но было из чего выбирать.

Первый из них заключался в поиске работы в другой газете — и там все начинать сначала. Во-первых, долго. Пока она получит возможность уехать корреспондентом в Сайгон, и война закончится. Во-вторых, где гарантии, что ее вообще туда отправят. Так и будет дальше изображать куклу в Париже. А в-третьих, нельзя сбрасывать со счетов Гастона, потому что, если он захочет устроить ей сражение, он это сделает. И она едва ли сможет ему противостоять в настоящий момент.

Второй вариант был довольно болезненным для ее стремления к независимости. Обратиться в Кинематографическую службу вооруженных сил[1] и добиваться отъезда в Сайгон уже на правах добровольца означало потерять всякую надежду на достоверное освещение событий, которые ей довелось бы увидеть. Все знали, какой цензуре подвергались материалы Кинематографической службы, одного из ведомств Министерства национальной обороны. С другой же стороны, ее основной задаче это никак не могло бы помешать, а возможно, даже поспособствовало бы. И чем дольше она думала, какие возможности открылись бы ей, имей она отношение к армии, тем более ясно сознавала, что другого решения быть не может. Во всяком случае, до тех пор, пока она, как сейчас, никто.

А значит, подать прошение. Всего-то.

К обеду, проведенному с Гастоном, буря, царившая в ее душе от неприятных новостей, хоть немного улеглась. Когда она знала, что делать сейчас, завтра или через неделю, жить становилось определенно гораздо проще. Разумеется, нельзя проявлять отчаянных по своей наглости инициатив, не взвесив все хорошенько, но ждать, когда получит одобрение, она не желала и с каждой прожитой минутой все больше утверждалась в том, что решила все правильно.

Они говорили о чем-то ненужном, а она была достаточно мила, чтобы Леру ничего не заподозрил, что творится в ее душе. Но сразу после того, как разошлись, Аньес, ненадолго заехав домой, чтобы переодеться и захватить документы, отправилась в Иври-сюр-Сен, где располагался форт д'Иври. Все, что ей было нужно, — выгадать немного времени, прежде чем Гастон поймет, что она затеяла, а потому сомневаться и раздумывать некогда. Нужно быть совсем идиотом, чтобы думать, будто Аньес де Брольи сдалась.

Вернулась она только к вечеру, весьма довольная собой. На рассмотрение дела ей пообещали не более двух недель, и это вполне устраивало ее, хотя и мало обнадеживало. Проверка. Проверка ее личности. И здесь уж как повезет. Это не Ренн, где все знали друг друга и любили присочинить. Это Париж, где она была не только родственницей Робера Прево, но еще и вдовой Марселя де Брольи. И обстоятельства его смерти, ее ареста и всего прочего, возможно, заставят их задуматься, прежде чем отказать. В конце концов, она больше ничем не запятнала себя. Никогда. Здесь каждый второй вынужден был так или иначе сотрудничать с немцами в годы войны. И каждому первому пришлось их терпеть.