Поездом к океану
Шрифт:
— Это будет в Нормандии?
— Что?
— Старый дом и камин. Кальвадос. В Нормандии?
— В Ренне мне подавали отличный кальвадос! Готов поспорить, что ничуть не хуже, чем в Кане!
— У дурака Бернабе?
— Не помню. Я пил тогда не просыхая.
— Боже! Мне казалось, что ты работал. Что ты искал там, чем заниматься.
— Не нашел, вот и пил.
— Это ужасно, — она вновь замолчала. И стало тихо. Он медленно и размеренно дышал. От движения воздуха чуть шевелились волоски на ее челке. Ее губы вновь пустились в путешествие по его лицу, по шее, по груди. А нашли шрам — и замерли, нерешительно касаясь,
— Я бы хотел у океана, — осипшим голосом сказал Юбер. — Требул мне подошел бы, чтобы коротать старость в обнимку с бутылкой хорошего бренди… и еще с местной едой.
— Почему?
— Кормили у вас хорошо!
— Шутишь?
— Все эти ваши блины, соленое масло, колбасы, устрицы. Вы напихиваете устрицами даже яичницу?
— Меня сейчас стошнит! — снова расхохоталась Аньес. И чувствовала, как под ее смех снова оживают его пальцы. Теперь они спускались ниже спины и ласкали ягодицы. А она разве что не мурлыкала от удовольствия.
— А рыбное рагу! А гречневые клецки!
— Юбер! Тебя до этого нигде не кормили?
— Тебе не понять. Мне чего в тарелку ни положи — все съем. Уж после шталага-то! Да и сидеть в горах с отрядом, когда за тобой охотится и гестапо, и милиция — не слишком-то сытно.
Его руки продолжали путешествие по ее телу, будто бы ничего такого, будто бы совсем ничего не сказал, а она застыла, не в силах оторваться от его глаз.
— Я везунчик, Аньес. Другой бы еще в самом начале подох, в Меце. Я там ногу сломал и не мог работать в трудовом лагере. А тех, кто не работает, не кормят. Нам в день полагалось 70 рейхспфеннигов. Не отработал — не получил. Жрать не на что. Моим самым долгим кошмаром был голод. Он преследовал меня, когда война давно уже закончилась. Он и сейчас заглядывает — дышу ли еще.
— Анри…
— Человек, который голодал, никогда не забудет. Мы все мечемся… а для счастья, пожалуй, надо не так много. Спать в тепле, не чувствовать страха. Дожить до старости. Быть сытым. У меня всего три дня. Но ведь безусловных же.
— Наверное, ничего не получится, — сорвавшись, ответила Аньес.
— Что не получится?
— С Требулом не получится. Покупатель нашелся. Меня не будет пять лет, и я не могу оставить маму без денег. Его нельзя было не продать. Никто не шел работать к нам. Никто не хотел иметь дело… Я не знала, что этот дом — для тебя тот… тот, где ты захочешь жить.
— Твоя мать все еще в Ренне?
— Да, она и Шарлеза, наша кухарка. Вся семья. Корни.
— Хорошо… когда чувствуешь корни — это хорошо.
— Я хочу оставить тебе свой фотоаппарат. Я не знаю, что я еще могу…
— Остаться со мной? — Лионец обхватил обеими ладонями ее лицо, сам чуть приподнялся и коснулся губами ее губ. — Можешь ведь? Можешь, когда я делаю вот так. И вот так… И так…
Она всхлипнула и подалась к нему, слушая и вынуждая себя не слышать. Все ее чувства сосредоточились на поверхности кожи. Весь ее огонь, разгоревшись из маленький искры, сейчас полыхал в том месте, где они снова соединились. Она могла остаться. Могла. Сейчас — могла. Остаться представлялось единственно верным решением, когда Лионец заставлял ее задыхаться от страсти. И это не было предательством — ни прошлого, которое казалось ей прекрасным, но, оказывается, уже позабылось, ни будущего,
Но когда несколько дней спустя Аньес в обнимку с Женевьевой стояла у океана в порту Бреста, она обещала воде, волнам и небу, что они обязательно дождутся Юбера. Потому что Юбер тоже скучает по ним.
Интермедия
Москва, июль 1980
Сигарета отправилась в пепельницу. Аньес медленно вдавила окурок в прозрачное стекло, не отрывая от него взгляда, и улыбнулась, даже не подозревая, насколько нервной выглядит сейчас ее улыбка. Ненастоящей, приклеенной. Никогда прежде ей не приходилось терпеть такого фиаско в сокрытии собственных чувств — и вот пожалуйста. Впрочем, она не могла справиться с собой настолько, чтобы даже это до конца осознать. В ней только отчаянно забилось открытие, что молодой мужчина за столом напротив — удивительно! — сын Лионца, плоть от плоти его.
Так почему же он так не похож? Или это она позабыла? У нее ведь ничего от Юбера не осталось. Совсем ничего. Могло и стереться из памяти за тридцать лет.
Но именно память позволяла ей тешить себя надеждой, что, если не похож — совсем не обязательно, что это он. Да, пожалуй, ей не хотелось, чтобы этот Юбер имел отношение к тому. Она слишком старая для таких откровений.
У нее отменное здоровье, ясный ум, для чего живет — ею осмыслено, но она слишком старая, чтобы не чувствовать, как забилось в ушах. Должно быть, самая банальная гипертония. Должно быть… ничего неожиданного.
— Эй! Что с вами? Вам плохо? — услышала она сквозь набат. Подняла глаза и столкнулась снова с глубоким, непроглядным серым цветом, затопившим мир.
— Нет, все хорошо, — ответила Аньес, чувствуя, что именно этот цвет и тащит ее за собой, как неумолимый поток реки, как морское течение, с которым не справиться. Не разобьешься о камни — так утонешь, нахлебавшись воды.
После этой странной мысли она поняла, что все еще улыбается, хотя с чего бы ей улыбаться сейчас? И Аньес заставила себя опустить уголки губ. Может быть, теперь она будет казаться хоть немного нормальной. Впрочем, есть ли хоть какая-то градация нормальности?
— Значит, вы из Дуарнене, а ваш отец — подполковник Анри Юбер?
— Он оставил службу в должности полковника, но да, именно так. Вряд ли возможны такие совпадения.
— Действительно, — Аньес закивала, и ей показалось, что, возможно, стоит просто выдохнуть. Эта напряженность непременно доконает ее, если не выдохнуть. И она буквально усилием заставила себя перевести дыхание. Вряд ли это хотя бы немного ей помогло, но хотелось верить.
Мужчина, с которым она сейчас говорит, — и ответ на ее молитвы, и расплата за ее поступки. Кем бы он ни был по крови.
— Откуда вы его знали? — спросил А.-Р. Юбер, глядя на нее испытующе, но таким тоном, будто бы делал ей одолжение — вот, лови, как собака кость, возможность продолжить разговор. Не маяться, какие вопросы еще задавать. Невыносимо думать, что спрашивать. И Аньес чувствовала странную, не подлежащую никакой критике благодарность за эту помощь, осознанную или нет — неважно.
Она коснулась чашки, уже давным-давно остывшей. И ей это не понравилось. Хотелось горячего. И быстро, на выдохе, произнесла: