Поездом к океану
Шрифт:
Но то место все еще болело. Фантомная боль. В легких болеть же не может, так говорили ему врачи. Но у него же болело. По ней.
На четвертом часу этой мучительной пытки под названием «допрос» Анри не выдержал. Он понимал, что дальше останется только ломать им пальцы и выдавливать глаза, потому что простых слов не могли уяснить себе эти люди, твердившие, что ничего не знают, ни о чем не помышляли и ничего дурного не делали. Угрозы не действовали. И на него эта показная жестокость давила едва ли не сильнее, чем на них. Сорвался он в один миг.
На его глазах в кабинет заволокли женщину, которая отчаянно
— Ты, должно быть, считалась красивой девушкой. И многим нравишься среди своих. Тебя изнасиловали, верно?
Переводчик замер, недоуменно уставившись на подполковника. Мальцы неожиданно притихли. Она лишь в мертвом ужасе смотрела прямо перед собой. Лицо в разводах кровоподтеков выглядело ужасно. И еще она была измождена — кормили их всех отвратительно.
— Господин подполковник… — начал было переводчик, но Юбер, не отрывая испытывающего взгляда от женщины, рявкнул так, что она подпрыгнула на стуле:
— Переводите!
Тот послушался. Произнес несколько фраз. Она отпрянула, вжавшись в спинку стула, но ничего не отвечала.
— Тебя били и насиловали, так? — повторил Юбер с нажимом.
— Господин подполковник, она помещена в камеру с мужчинами, их никто не содержит отдельно. Мы не можем отвечать за то, что с ней делают заключенные, — подал голос один из конвоиров. И никакого веселья на их лицах больше уже не читалось. Кажется, даже они были напуганы ледяным тоном подполковника, который продолжал давить на всех одним своим присутствием. Когда в нем включалось вот это… необузданное, страшное, неконтролируемое — никто не мог совладать с ним.
Теперь же он поднял голову и вперился в говорившего. Молодой совсем, дурной.
— А раз так, переведите ей, что к этой свистопляске с ее соплеменниками мы добавим еще и солдат. Посадим на цепь у решетки в каземате и позволим всякому, кому вздумается, делать с ней что угодно. Будет фортовой шлюхой, пока не сдохнет. Пока ее кожа не сотрется в кровь, пока лицо не потеряет черт. Пока ничего от нее без воды и еды не останется. Начнем мы прямо здесь. В этом кабинете.
Пока Юбер говорил, лица присутствовавших менялись. Проняло. Каждого кто здесь находился. Переводчик, который покрикивал на пленных мужчин, сейчас побледнел и неуверенно смотрел на подполковника, не решаясь произносить того, что тот наговорил.
— Переводите! — снова рявкнул Лионец, чувствуя, как со дна души поднимаются вся чернота и грязь, которые в ней были и о которых он, как ему казалось, забыл. Вязкие, как ил на дне речки, на которой вырос он, никогда не знавший океана.
Женщина закричала, прижимая ладони ко рту, будто затыкала себя сама. А потом принялась лопотать, не иначе умоляя о пощаде. То, что
— Если ты знаешь, где Ван Тай и его банда, говори сейчас. Если и дальше станешь упрямиться, все будет так, как я сказал, — прохрипел Юбер, подавшись вперед и не разрывая более взглядов, которыми они соединились. Наверное, физическое насилие, влекущее за собой смерть, менее страшно, чем то, что он творил с ней сейчас. Потому что заставлял ее бояться еще не случившегося. Давил, подавлял, не оставлял возможности дышать.
Настолько сильно, что она зарыдала в голос и упала со стула на пол. Только ее ладони цеплялись за край столешницы, а она сама сотрясалась в истерике, в которую впала. Ее голова была так низко опущена, что, казалось, на такую униженность не способно человеческое существо по своей природе. Юбер поднялся, обошел стол и оказался прямо над ней. Стоял, сунув сжатые кулаки в карманы брюк, возвышаясь над ее телом, и едва сдерживался от того, чтобы прямо сейчас схватить ее за загривок и поставить на ноги с воплем: «Да борись же ты за себя! Хоть солги, но скажи что-нибудь!»
А она лишь кричала, как взбесившаяся птица, то умоляя, то что-то доказывая. Юбер вопросительно глянул на переводчика, тот отрицательно качнул головой: ничего, мол, полезного, ничего она не знает. Подполковник досадливо прикрыл глаза, а потом, раскрыв их, будто бы его разорвало изнутри от злости и боли, пнул вьетнамку носком ботинка. Совсем не больно, по бедру, едва ли этим можно было причинить ей хоть какой-то вред, но и этого было довольно, чтобы она в ужасе подняла голову, запрокинула ее назад и повалилась на пол, теряя сознание.
— Черт! — выкрикнул Лионец, тотчас же опускаясь к ней, реагируя моментально и подхватывая, чтобы она не ударилась. — Дайте воды! Чего вы застыли? Зовите врача! Черт бы вас всех тут подрал!
Мужчины засуетились, замельтешили по кабинету. Кто-то хватал графин и стакан, хлопнула дверь, звучали шаги. А она так и лежала в его руках, и он не знал, что с этим делать. Лишь похлопывал ее по щекам да успокаивающе повторял то немногое, что сам знал по-вьетнамски:
— Mi th s n th^oi. Mi th s n th^oi.[1]
Большего обещать не мог, потому что не представлял, что может быть с ними хорошего после всего.
[1] Все будет хорошо. Все будет хорошо. (вьет.)
В ту ночь шел сильнейший ливень, который, ему казалось, смоет все сущее, и, наверное, именно так начинался всемирный потоп. Только вот созидателей, вроде Ноя, среди всего земного дерьма не осталось, и потому они обречены. И еще он не мог спать, потому что возвращались его кошмары, которые в прошлой жизни давно уже отступили. Ему даже представлялось подчас, что он их когда-то похоронил. А выходит, и мертвецы из могил выбираются, когда представится случай.