Поэзия – лекарство и яд гениев, или Исповедь реабилитанта
Шрифт:
Вчитайтесь в эти строки, и вы поймете, насколько они имеют терапевтическое воздействие на написавшую их поэтессу. А после осмысленного их повторения принятия их в структуру собственной жизни, и, для читающего их сейчас вслух, становятся сильнодействующим, лечащим от случайных душевных ран лекарством.
Она бродит по вечерам, чтобы утолить тревогу, молится Богу, смотрит на небо – все эти действия направлены на укрепление здоровья. И в конце стихотворения:
"Слагаю я веселые стихиО жизни тленной, тленной и прекрасной".О жизни тленной слагаются веселые стихи –
Возможно кто-то скажет: "Она не осознавала этого. Такая ее поэзия".
Да возможно и не осознавала, как и многие другие. Однако главное – это результат: долгая и полная наслаждения от позитивного творчества жизнь.
С другой стороны, Анна Андреевна хорошо понимала силу своего поэтического слова. В 1921 году она пишет такие строки:
"Я гибель накликала милым,И гибли один за другим.О, горе мне! Эти могилыПредсказаны, словом моим".Думаю, что если она осозновала возможную силу воздействия на других своего слова, то, вероятно, задумывалась и о его воздействии на себя саму. А теперь сам собой напрашивается совершенно определенный вывод о смысле написания ею своих, с одной стороны, высокохудожественных, а, с другой, и терапевтических стихов.
Жизнь Анны Ахматовой била ключом. А.Тыркова-Вильямс вспоминала о том, как она читала свои стихи и как выглядела: «…Ярче всего запомнилась Анна Ахматова. Пленительная сила струилась от нее, как и от ее стихов. Тонкая, высокая, стройная, с гордым поворотом маленькой головки, закутанная в цветистую шаль, Ахматова походила на гитару. Нос с горбинкой, темные волосы, на лбу подстриженные короткой челкой, на затылке подхвачены высоким испанским гребнем. Небольшой, тонкий, не часто улыбавшийся рот. Ее нельзя было не заметить. Мимо нее нельзя было пройти, не залюбовавшись ею».
На литературных вечерах молодежь бесновалась, когда Ахматова появлялась на эстраде. Она делала это хорошо, умело, с сознанием своей женской обаятельности, с величавой уверенностью художницы, знающей себе цену. А перед Блоком Анна Ахматова робела. Не как поэт, как женщина».
1 октября 1912 г. у Гумилёвых родился сын, нареченный Львом. Отношения в семье не сложились. 5 августа 1918 г. Гумилёв развелся с Ахматовой, а в декабре она вышла замуж за Владимира Шилейко. О том, как жилось с ним, Анна Андреевна вспоминала: «Три года голода. Я ушла от Гумилёвых, ничего с собой не взяв. Владимир Казимирович был болен (туберкулез)…
Еду мы варили редко – ничего не было и не в чем, за каждой кастрюлькой надо было обращаться к соседям: у меня ни вилки, ни ложки, ни кастрюльки».
У К. Чуковского осталось горькое впечатление от посещения их жилища: «Она и Шилейко в одной большой комнате. За ширмами кровать. В комнате сыровато, холодновато, книги на полу. У Ахматовой крикливый, резкий голос, как будто она говорит со мной по телефону. Глаза иногда кажутся слепыми…».
Литературная работа не давала поэтессе материальной свободы, пришлось устроиться на работу в библиотеку агрономического института в качестве делопроизводителя и попутно писать статьи на различную тематику. Однако здоровье было нежелезным. 12 августа 1921 г. Г.Чулков писал своей сестре: «У Судейкиной видел Ахматову… Ахматова превратилась в ужасный скелет, одетый в лохмотья, но стихи прочла чудесные. Она, по рассказам, в каком-то странном заточении у Шилейко. Оба в туберкулезе и очень бедствовали…».
КЧуковский добавил к этому: «Ахматова утомлена страшно. В доме нет служанки, она сама и готовит, и посуду моет… и двери открывает, и в лавочку бегает».
Январская
Для восстановления здоровья нужны были деньги, а их у поэтессы практически не было. Друзья добились выдачи ей госпайка, 63 руб. месячного содержания и бесплатного пользования санаториями. Маяковский, Асеев и Пастернак деньги за свое публичное выступление готовы были отдать Ахматовой.
В самом начале Отечественной войны в числе видных деятелей науки, искусства, литературы Ахматову эвакуировали в Москву. Далее ее путь лежал в Чистополь, затем в Ташкент, где к болезни легких прибавилась тифозная инфекция. Пришлось больше двух недель отлежать в «правительственной» палате инфекционного отделения Ташкентского мединститута.
После снятия ленинградской блокады в мае 1944 г. Анна Андреевна вылетела в Москву, а затем уехала в Ленинград.
Творчество поэтессы попало под постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. "О журналах «Звезда» и «Ленинград»". В нем говорилось и о том, что «…Ахматова является типичным представителем чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии…». Анну Андреевну исключили из Союза писателей, изъяли книги из библиотек, наложили табу на предстоящие издания и возможность печататься в периодике.
Переживания тут же сказались на здоровье. Л.Яковлева-Шапорина вспоминала: «Днем я зашла к Анне Андреевне Ахматовой, снесла цветы: вновь появившихся желтых нарциссов. Она лежит, аритмия сердца, предполагают грудную жабу: в общем, замучили. Сократили сына, ее работу о Пушкине не приняли. Никаких средств к существованию… Сама A.A., конечно, ни на что не жалуется…Я смотрела на нее и любовалась строгой красотой и благородством ее лица с зачесанными назад седыми густыми волосами».
В 1949 г. без оснований вновь арестовали сына, Льва Николаевича. В сентябре 1950 г. его отправили на 10 лет в лагерь под Караганду. Постоянная тревога за близкого человека привела Анну Андреевну в 5-ю Советскую больницу в Москве с инфарктом миокарда, затем до конца июня она проходила реабилитацию в Болшевском кардиологическом санатории АН СССР.
После болезни Анна Андреевна будто бы обрела второе дыхание. Торопясь жить, продолжала работу над «Реквиемом», «Поэмой без героя», издавала свои книжки, делала переводы…
Время откладывает на людей свой, далеко нелучший отпечаток. Не избежала этого и Анна Андреевна, став заносчивой, высокомерной, «монументальной», скрытной, подозрительной. Одолевал страх перед уличным движением, страх «шпионства».
О ее характере Шервинский писал: «Анна Андреевна вообще была неразговорчива… у нее была тягостная манера общения. Она произносила какую-нибудь достойную внимания фразу и вдруг замолкала. Беседа прерывалась, и восстановить ее бывало трудно… Эта «прерывистость», противоречащая самому существу «беседы», была тяжела. Величавость поведения сдерживала свободу излияния мысли».
Замечания в адрес поэтессы дополнил Максимов: «Гордыня доводила ее иногда до капризов, проявлений несправедливости, почти жестокости… я вполне ощущал шевеление в ней этой гордыни. Самоутверждение принимало у нее подчас наивные формы».
По поводу подозрительности литературовед В. Виленкин вспоминал свой разговор с Ахматовой в квартире Фонтанного дома: «Она побледнела, приложила палец к губам и проговорила шепотом: «Ради бога, ни слова об этом. Ничего нет, я всё сожгла. И здесь всё слушают, каждое слово». При этом она показала глазами на потолок».