Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

Туманян Ованес Тадевосович

9 мая 1994

«Помню — как вижу, зрачки затемню…»

Помню — как вижу, зрачки затемню веками, вижу: о, как загорело всё, что растет, и, как песнь, затяну имя земли и любви: Сакартвело. Чуждое чудо, грузинская речь, Тереком буйствуй в теснине гортани, ах, я не выговорю — без предтеч крови, воспитанной теми горами. Вас ли, о, вас ли, Шота и Важа, в предки не взять и родство опровергнуть? Ваше — во мне, если в почву вошла косточка — выйдет она на поверхность. Слепы уста мои, где поводырь, чтобы мой голос впотьмах порезвился? Леса ли оклик услышу, воды ль — кажется: вот говорят по-грузински. Как я люблю, славянин и простак, недосягаемость скороговорки, помнишь: лягушки в болоте… О, как мучают горло предгорья, пригорки грамоты той, чьи вершины в снегу Ушбы [281] надменней. О, вздор альпенштока! Гмерто, ужель никогда не смогу высказать то — несказанное что-то? Только во сне — велика и чиста, словно снега, — разрастаюсь и рею, Сколько

хочу услаждаю уста речью грузинской, грузинскою речью…

281

Ушба — двуглавая горная вершина в Верхней Сванетии.

1975

«Я знаю, всё будет: архивы, таблицы…»

Я знаю, всё будет: архивы, таблицы… Жила-была Белла… потом умерла… И впрямь я жила! Я летела в Тбилиси, где Гия и Шура встречали меня. О, длилось бы вечно, что прежде бывало: с небес упадал солнцепёк проливной, и не было в городе этом подвала, где б Гия и Шура не пили со мной. Как свечи мерцают родимые лица. Я плачу, и влажен мой хлеб от вина. Нас нет, но в крутых закоулках Тифлиса мы встретимся: Гия, и Шура, и я. Счастливица, знаю, что люди другие в другие помянут меня времена. Спасибо! — Да тщетно: как Шура и Гия, никто никогда не полюбит меня.

1975

«Я столько раз была мертва…»

Гие Маргвелашвили

Я столько раз была мертва иль думала, что умираю, что я безгрешный лист мараю, когда пишу на нем слова. Меня терзали жизнь, нужда, страх поутру, что всё сначала. Но Грузия меня всегда звала к себе и выручала. До чудных слёз любви в зрачках и по причине неизвестной, о, как, когда б вы знали, — как меня любил тот край прелестный. Тифлис, не знаю, невдомёк — каким родителем суровым я брошена на твой порог подкидышем большеголовым? Тифлис, ты мне не объяснял, и я ни разу не спросила: за что дарами осыпал и мне же говорил «спасибо»? Какую жизнь ни сотворю из дней грядущих, из тумана, — чтоб отслужить любовь твою, всё будет тщетно или мало…

1975

Я И НОЧЬ И ГАЛАКТИОН

Памяти Гии Маргвелашвили

К опасному готовясь повороту, преобразив незнаемую новь, я втайне обрекала переводу стихи Галактиона «Я и ночь». Два языка спеклись в моей гортани, мне свыше данный — делал вид, что слаб. Как Яузе притоком мутной Мтквари, мне — с музыкой накоротке не стать. Надеялась, что издалёка, сбоку, украдкою до тайника дойду. О Гмерто! — тщетно я взывала к Богу. О Цвима! — обращалась я к дождю. Тягались силы вымысла и яви, силёнки слова иссякали в них. Сквозили вместе кари и ниави, дул ветерок и воздымался вихрь. Стихи мерцали — кротко, затаённо. Окликнут звук — но звуком не задет. — Оставь! Не тронь! — витал Галактиона усмешливый, влиятельный запрет. Казалось бы, всё так прозрачно-просто: поэт, свеча, души отверстый плач, луна, сирень… Навязчиво и плоско что, тычась в темь, талдычишь ты, толмач? Собрания луны, свечи, сирени — достаточно, чтоб не был стих уныл. Сусеки одиночества — свирепы. Но как мне быть? — А ты спроси у них. Всё непостижней горла бормотанье. Луна печёт всё хладней, всё больней. Смысл — здесь ли, там ли — в им сокрытой тайне, но он семь раз упомянул о ней. Тайнодержавной власти тайнодержец, таинственно, утайкою, тайком он предавался тайнописи — дескать, не дело всех; о чём она, о ком. Не я ль вломлюсь в ларец его заветный, сиреневых не пожалею кущ, к сокровищнице, хрупкой и запретной рукой развязной подбирая ключ? Повторные значенья — заунывны, куртинам — вновь не лиловеть в цвету, и подлинник его луны доныне свою оберегает чистоту. В луну, в сирень окно я открывала, отпив вина, что проклял он в ту ночь. — Вот ключ, возьми! — смеялся зазывала и ухмылялся, убегая прочь. Как если б тишина часов песочных исторгла вдруг громоздкий гром времён, безмолвствующий, восклицал подстрочник, что чужаку свой жемчуг не вернёт. Я видела: друг ночи — горько молод, неутомимо, безутешно горд. Ровесник умолчаний и обмолвок — тринадцатый, ещё беспечный, год. Спустя два года назовёт он имя, я повторю, пусть поздно, но светло. Всё сущее — поэту не взаимно, лишь то, что — прежде сущего всего. «Поэзия — прежде всего», — сказал он. Так было с ним. Так я перевела. Строка моим вторжением внезапным не ранена и не повреждена. Нет обольщений, сердцу изменивших, нет смерти убиенных, нет могил. Конечно, прежде. Но зачем «Могильщик» о том, что — после, помышлять манит? Над Мцхетою — девятигласно пенье. А как же пир, что грянет наяву, и в оперенье подвенечном пери? Я знаю имя, но не назову. В другой ночи — проспектом Руставели бредёт знакомец нищих и бродяг. Созвучья, мне не данные доселе, ночные души тешат и бодрят. Он стал угрюм. Горька вина услада. Ночь, он и тень фонарного столба. «Прежде всего!» — но жизнь его устала свои же знать и подтверждать слова. Вот вспомнила: в застольном ликованье, при круге цирка, видном за окном, печально мне поведал Чиковани, как встретился ему Галактион. Уж быть — невмочь, дразнить — ещё по силам. Сиротской усмехнувшись бородой, — Кто ты такой? — заносчиво спросил он. — Ах, Чиковани! Знаю: ты — портной. Как это кстати! Я искал портного. Забыл, что всех не залатать прорех. (Не возрыдать же: надобна подмога, не преклоненья — жалости привет.) Стоял

Симон, впрямь горемыка с виду. И сострадать — возбранно, как мешать. А далее — впрямую на Мтацминду таинственный и благородный шаг. Плач всенародный, пересудов лишних бессмыслица судачит, но про что? Живучий, знает истину могильщик: Всё станет прахом, ежели прошло. Тогда зачем, плутая по Тбилиси, бессонниц утруждая силомер, я в закоулках видела из близи вспять сквозняка летящий силуэт? Что мне легенды, что чужие басни! Геенной благодатной опалён, меня бесплотный уверял хабази, что только что здесь был Галактион. Правдивое свидетельство не ново. Скиталец, не имеющий угла, меня небрежно примет за портного — я спохвачусь: где нитка, где игла? Но не скажу, как долго длилось это: две музыки не совпадут точь-в-точь. Родная речь слабей, чем «дэда эна», в ночи стихи лелея «Я и ночь». Впустую перемука перевода растратой занята свечей и лун. Вмешательства грешна пере-свобода, потупился пред ней смиренный ум. До сумерек рассвета и до солнца, качнувшись на откосе бытия, мы таинству молчанья предаёмся втроём: Галактион и ночь — и я…

ОТРЫВОК [282]

Осенью минувшего года я впервые была в том Тбилиси, где нет Чиковани. Где нет Леонидзе. Город, любовно затверженный мной наизусть, но преображенный, искаженный их отсутствием, был мне нов и неведом. Как изменился вид на Метехи!

Но платаны на проспекте Руставели — розовели в честь предстоящей зимы!

Женщина, изогнувшись, освобождала окно от штор и допускала солнце к обилию цветущих холстов, к чрезмерной зрелости желтых роз в просторных сосудах. В огромном свете комнаты — седой, изящно сломанный в силуэте, ненаглядно красивый, шел Ладо Гудиашвили, искоса общаясь со своими творениями. Нежные, причудливые, совершенные в прелести или заданном уродстве, они взывали к нему со стен, толпились и клубились вокруг, но всё же подлежали его власти, и он с неловкостью объяснял простой смысл их доброго значения. Чудеса продолжались, и в их обширном воздухе длилась жизнь прежних, прекрасных участников. Где-то под потолком еще витало дивное бормотание любимого переделкинского гостя [283] — восемь лет прошло с тех пор, как им любовались здесь в последний раз.

282

Впервые опубликовано в кн.: Ахмадулина Б. Сны о Грузии. Тбилиси: Мерани, 1977.

283

«Любимый переделкинский гость» — Б. Л. Пастернак.

Душа моя возвращалась из горя, как из долгого странствия, и разве когда-нибудь отступится она от Метехи?

Тбилиси — назывался этот город, и — что мне было делать — я вновь любила его, как ни одно другое место земли. По поводу любого места земли слух мой дольше страдает от любви, чем зрение. Память зрачков уже освобождается от лиц и пейзажей, а чужой язык еще живет во мне, бурно творится сам по себе, терзая меня близостью и недоступностью. Ни с одной чужой речью не общалась я так долго и близко, как с грузинской. Она вплотную обступала меня говором и пеньем, искушая неловкую славянскую гортань трудиться до кровавых ссадин, чтобы воспроизвести стычку и несогласие согласных звуков и потом отдохнуть в приволье долгого «и». Как мучалась я из-за этой, не данной мне, музыки — мне не было спасения в замкнутости, потому что вода, льющаяся из крана, внятно обращалась ко мне по-грузински.

Но наступала таинственная ночь труда, и эта речь, еще недавно бывшая сильнее меня, лежала передо мной бездыханным подстрочником — бедная, беззащитная и нагая. Теперь от одной меня зависели ее жизнь или смерть в ином языке. С течением времени я научилась мгновенно множить дословный перевод на воображаемую музыку и по подстрочнику именно грузинского стихотворения сразу же определять, с каким поэтом имею дело.

Да, нет счастья надежнее, чем талант другого человека, единственно позволяющий быть постоянно очарованным человечеством. Кроме всей жизни, я помню ночь такого счастья, преувеличенного до чрезмерности синевой зелени за окном и предрассветными соловьями.

1977

ПОСВЯЩЕНИЯ НАНИ [284]

1

Так я жила-была: не зная, какой была, пока жила. Но знаю: я была не злая. Теснила сердце мне сквозная с метелью схожая жара. Холодной бедственной зимою мой голос так я берегла, что если он еще со мною, то не меж грудью и спиною берёт исток его река. Знать, не во мне его начало: вовне и выше, где — звезда. Я пела, если я молчала, не взявши маленького часа для передышки — никогда. Пусть длится шутка небосвода без вас такая ж, как при вас, вчера такая ж, как сегодня, душа добра, душа свободна, угодно ей воспеть романс. Звезда потворствует и мучит. Что вечность мне? Мне жизни жаль. Я упущу — звезда получит. Я не о том. Ты, мой голубчик, повремени, не уезжай. Голубчик мой, голубчик чей-то, какой великий чудный вздор. Сколь тщетны все мои мученья, коль звук, в котором нет значенья, слезами застилает взор.

284

Стихотворения написаны к состоявшимся в декабре 1978 г. совместным выступлениям Б. Ахмадулиной и грузинской эстрадной певицы Нани Брегвадзе, исполнительницы старинных романсов.

2

Не довольно ли нам пререкаться, не пора ли предаться любви? Чем старинней наивность романса, тем живее его соловьи. То ль в расцвете судьбы, то ль на склоне, что я знаю про век и про дни? Отвори мне калитку в былое и былым мое время продли. Наше «ныне» нас нежит и рушит, но туманы сирени висят и в мантилье из сумрачных кружев кто-то вечно спускается в сад. Как влюблён он, и нежен, и статен. О, накинь, отвори, поспеши. Можно всё расточить и растратить, но любви не отнять у души. Отражен иль исторгнут роялем свет луны — это тайна для глаз. Но поющий всегда отворяет то, что было закрыто для нас. Сколь старинны, а не постарели звуки пенья и липы аллей. Отвори! Помяни поскорее ту накидку и слезы пролей. Блик рассвета касается лика. Мне спасительны песни твои. И куда б ни вела та калитка — подари! не томи! отвори!

3

Из высшего мрака, из вечности грозной кто смотрит так пристально вниз? Дитя! Не тянися весною за розой! Дитя! Ни за чем не гонись! Вовек не тянись! Но зимою и летом пред всем, что увидишь, склонись. Земными цветами, заоблачным светом воздастся тебе. Не тянись! Что можно добыть — всё пустое, всё мелочь. Безмерно — что можно отдать. Отдай все цветы. Всё отдай, что имеешь. Ликуй, отдавая опять. Пусть тянутся алые розы за нами, фиалки к ногам упадут. Дары нас настигнут, как песенка Нани, что выпорхнет вскоре из уст!