Поэзия социалистических стран Европы

Коллектив авторов

А вечером растрепанное тело я привожу в порядок, латаю мыслей порванную сеть и отправляюсь с нею на охоту, как в море, в ночь. Мне удается выловить звезду, набить суму чешуйчатыми снами и возвратиться на берег счастливым. Я счастлив и тогда, когда встречаю на острове каком-нибудь безлюдном богиню под руку с поэтом, слеп, как сверчок, он для нее поет О море ночи – ты моя земля, я по тебе ступаю, как по суше, и ты – мой день, так ясно на душе! Никто ничем вокруг не угрожает. Я погружаюсь, словно жабрами дыша, и кораблей потопленных касаюсь, приветствуя блуждающих матросов - таких же, как и я, скитальцев вечных, и раковину с жемчугом ищу средь пучеглазых рыб. Мне раковина с жемчугом нужна, мне, и поэту, и его подруге, его Венере. В лопнувшие сети, что тяжести не выдержала дня, чешуйчатые сны ловлю весь вечер, всю ночь, чтоб не сойти с ума.

РАЙ

Мир начинался при сотворенье большим одиночеством человека. В каменном этом, скучном раю змеи шипели и волны шипели, и оставалась от этого после в сердце зеленая рана тоски… После явилась Она. Словно львица, рану она языком зализала, тесно прижалась к нему и сказала, тайну ему величайшую выдав: – Вот

я,- сказала,- смотри, я твоя! – Вот я, я твой! – он ответил.- О боже, как повторяется это! Мы тоже рядом сидим все на той же скале, и говорим мы, наверно, похоже - шепчем все те же молитвы влюбленных, вновь открываясь ветрам и волнам, что, приближаясь по берегу к нам, наши сердца обнаженные лижут… Ну, а когда она снова уйдет, так же внезапно, как прежде явилась, вновь мне останется каменный рай и одиночество человека, век обреченного плыть на скале к дальнему берегу, следом за нею, следом за нею, за той, что ушла.

ПЕПЕЛ НА ЗВЕЗДАХ

Воспоминанье, скрючившись, приходит к юности, на ее могилу. Эта могила – на большом кладбище, где немые колокола беспрерывно звонят по мертвым с безмолвных сторожевых башен. В могиле покоится закованная в цепи юность. Над нею - плакучие, как ивы, куски ржавой проволоки свисают с бетонных столбов, как обезумевшей колдуньи космы. У могилы, подобная молящейся старухе, сидит любовь, не любленная, первая. Что ж, если вы вдвоем сюда пришли, молитесь тоже вместе - ты, скрюченное воспоминанье, и ты, так и не ставшая невестой. Молитесь грубыми, святыми словами проклятий за тех, чей пепел покоится на звездах. Молитесь, чтобы люди, когда придет любовь, любили не откладывая, чтобы огонь больше не жег посевов и больше никогда не приходили вы, скрюченные, словно старики, искать свои могилы и просить за тех, чей пепел там, на звездах.

ОСВЕНЦИМ

Самое страшное, что люди сами уготовили людям такой удел. До смерти, наверно, смерть устала, но библейский ад – осуществила. Ремеслом здесь преступленье стало, миллионы в прах передробило. А теперь здесь лишь трава, и ветер, и земля. А бесконечность неба зажигает звезды каждый вечер над могилой этих миллионов. Здесь кишело бесконечно много голого беспрозванного люда. В новый мир кровавую дорогу вышли строить именно отсюда. Тот землянин, что придет увидеть кратеры погаснувшего ада, пусть представит страха пирамиды, бога нового златые храмы. А поэт бесхитростный прославит и убийство, и убийц привычно. Старое вранье историк вставит в новую историю цинично. А про миллионы, что погибли, над которыми до сей поры проклятье, знают лишь глухонемые вихри и земли проклятое молчанье. Здесь, на величайшем погребенье, я кляну истории уроки. Научили страху, преступленью человека боги и пророки. Проклинаю храмы, пирамиды, старую неправду о величье, кровь кляну, пожары и обиды, что назвали нагло просвещеньем. Ложь все то, что эпосом считают. Лживы Цезари любого рода. Правда – здесь. Но пусть не засчитают, не поставят в счет людскому роду. Нету выше правды и величья тех, что здесь я осознал и понял,- страшного Освенцима обличья и сознанья этого позора.

В БУХЕНВАЛЬДЕ 1960

По моим кровавым следам бредут любознательные туристы и фотографируют погасшие печи, где сжигали моих братьев. На землях ужаса и смерти, на землях, где человек был опозорен, откуда даже птицы улетели, сейчас устроили идиллию, площадку для сентиментальных воспоминаний, с экскурсоводами, проспектами и весьма назидательной выставкой преступлений. Нам, как мышам, прививали чуму, нам стреляли в сердце, сдирали заживо кожу, отрубали члены и головы, чтобы сегодня по этим препарированным головам, по этим переплетенным в человеческую кожу книгам, по этим мешкам с волосами задушенных девушек землянин мог узнать свою точную цену. Моя кровь жива, как и прежде,- каждая пролитая здесь капля жива… Как живы позабытые в траве мины, покуда они не вспыхнут под незваными и не крикнут в уши неба огненные слова: раз нет наказания и нет преступления, пусть сгинет все, носящее имя человека. Пусть сгинет род, желающий достичь небес, покорить все крутизны Вселенной, если он до сих пор не заплатил все свои земные долги.

* * *

Колумб уплывает все дальше, все грозней его приказанья: Запрещаю оплакивать мертвые корабли, их будет все больше. Запрещаю о женщинах думать, ибо женщина – матерь сомненья, а сомненье – смерти подобно. Запрещаю птиц ожидать - ласточки уже туда улетели, а воробьи туда не летают. К мачте велю привязать любого, кому страшные сны приснятся. Девяносто девять из нас на землю уже не ступят - и все же она существует. Видите мертвый корабль вдали? Мертвый, он верит – земля существует. Не слушайте чаек - девяносто девять из нас достанутся им, и все-таки цель путешествия вовсе не в этом, нет, высшая радость его заключается в том, чтоб угадывать ветра движенье и рыб, и всего, что над ними, и кто из нас будет тем сотым – не знать наперед. Посему умирать на моем корабле запрещаю. И корабль уплывает все дальше. Земля, словно яблоко, висит на самой высокой веточке вечности.

* * *

О, непростительная радость начинанья, почти животная: не знает темный зверь, который роду предан фанатично, какой удел печальный ждет его, недуги старости, болезни, жестокий призрак бойни, угрюмость дикая, крик одиночки, когда-то зачатого безрассудно, и жилы вздутые, и тьма в глазах, и милость отрезвленья, и боль бессмыслицы, и грусть банальности, с арены вопли дикие, тоска закланья, гибель существа, бессмысленного, как само зачатье, и отрезвленья жалкие слова… О, радость начинанья, о, проклятье!

ЯНЕЗ МЕНАРТ

ПАМЯТНИК

Поскольку всякий, кто сумел наделать шуму больше прочих, посмертно памятник имел (народ почтить героя хочет, чтоб, наконец, забыть в момент), и мне возможен монумент. На кой он мне… Но кто уверен, что мой отказ не лицемерен? Никто. Так позабочусь лучше, чтоб вышел памятник получше. Во-первых,

статуя моя должна стоять в сторонке, чтобы не лез в глаза поэтам я и путь не преграждал из гроба. А так как всюду – вор на воре, прошу ограду на запоре. И постамент хочу повыше, чтоб не мочился на меня, как ныне, всяк, кому охота прослыть тушителем огня. Не гипс, а бронза мне по вкусу: дороже, крепче, вид здоровый, и даже труженик искусства ее не сделает дешевой. А что до стороны формальной,- я предпочел бы торс нормальный. Входить в историю неловко, когда взамен башки – квадрат, а треугольник – бывший зад, и дырка спереди – издевка. Одежда красит человека, я не хочу стоять нагим: я – не титан, зачем другим поэтам из другого века мой фигов листик наблюдать да меньшей завистью страдать? К тому же девичьи натуры, боюсь, вблизи нагой скульптуры, к физиологии склонясь, с поэзией утратят связь. Скульптурой ныне быть не сладко у них все время физзарядка. Я так ленив, что все, что мог, я в этой жизни делал лежа. Писал,- когда писалось,- тоже на ложе развалясь, как бог. Изображайте без прикрас мой поэтический экстаз, ваяйте, чтоб для высшей цели валялся памятник в постели. Не надо муз – вокруг и выше, их любят школяры-невежды! Я предпочту надежность крыши, а не туманные одежды: хоть воспеваю непогоду,- простуду схватываю с ходу. Ну, если с крышей я зарвался, поставьте зонт из парусинки,- как над зеленщиком на рынке,- чтоб монумент не простужался. В обузу мне златая лира, она – предмет приятных чувств, но искажает сущность мира: ведь золото – не дух искусств. Уж если мне решит ваятель всучить духовный указатель,- тогда бы книгу я избрал: свою, чтоб знать без дураков, что я хороший том стихов прочту, войдя в мемориал. А надо мной, сидящим с книгой, абстрактный холстик был бы мил: квадрат зеленый с желтой пикой иль просто рамка – дырка в мир. Под голову, чтоб спать без звука, нужна журналов наших скука, да серия (ведь я смешлив), где есть веселые репризы. В ногах – включенный телевизор, но скачет надпись ПЕРЕРЫВ. Марать не нужно пьедестал сентенцией, что сын народа свои, мол, рифмы завещал,- ведь у отчизны год от года и без того – стихов излишек, но меньше нужного детишек. Прошу, как скромный патриот, фамилию на пьедестале (в конце не «д», а «т»!), и дале - СЛОВЕНЦЫ, УМНОЖАЙТЕ РОД! Вблизи должна скамья скрипеть (кривая, с дырками – подавно, мне будет вечером забавно на трюки парочек смотреть), за кипарисом кипарис, густую тень бросая вниз, должны укромной сделать местность, чья всенародная известность подскажет всем пароль для встречи: «У Янеза, как в прошлый вечер!» Сюда направить хорошо бы прямой троллейбусный маршрут и город выстроить особый или страну раскинуть тут. В стране бы этой ели, спали, взамен налогов – песни брали, мои, конечно. В сей момент я государственно созрел. Как хочется, чтоб я имел конкретно этот монумент! Он безопасен, в полном смысле, для тех и этих. Он торчит, в дела не воплощает мысли и чудно день и ночь молчит. Кому он костью в горле стал, тот передвинет пьедестал. А устаревший атрибут легко по моде переплавить, и можно голову подправить - ту слепят, эту отобьют. Нехорошо. Но повсеместны проделки эти с древних пор. И, думая о них в упор, я наполняюсь грустью бездны: заманчив памятник вполне, но бронза плавится в огне. Заботы памятника жутки: не лезть в глаза, уважить всех, не то – влетишь в литейный цех, где перевоспитают в сутки. А после будешь в лучшем виде для славы скульптора блистать, держать коня, чужие груди, а то – средь парка диск метать… Опасность этого сгустится, коль монумент мой воплотится. Немедленно отказ пишу! А все динары, что как раз вам сэкономит мой отказ,- при жизни выдать мне прошу.

МАКЕДОНИЯ

КОЧО РАЦИН

ДНИ

Как ожерелье на шею - каменное украшенье, так дни ложатся на плечи, бременем давят на плечи. Дни мои, дни, вы, бедняжки, муки поденщика тяжки. Утром проснись рано-рано, а возвратись поздно-поздно; радость захватишь с собою, а возвратишься с тоскою - эх, жизнь моя собачья, я шлю тебе проклятье! Люди, родившись рабами, мы умираем скотами: скот век свой трудится даром, все для чужого амбара. Дом ты другим строишь белый, черную яму себе рой! Как вол, работай в поле и вздрагивай от боли… Дней ожерелье на вые, кованы кольца стальные. С каждым днем тяжелее Цепь из железа на шее!

КОЛЬ ИМЕЛ БЫ МАСТЕРСКУЮ В СТРУГЕ

Ремесло – золото.

Народная пословица

* Сгори, мое горе! Ветер, Развей на просторе пепел! Лишь старый и добрый мастер Не огорчился бы этим. Тяжелое время настало, Тяжелое бремя давит, И гибнем со дня мы на день, Борясь со своей душою. Тоскливых песен не надо - Вот осень, пора листопада. Вода подмывает берег, Осинки поток уносит. * Под вечер приди, под вечер, Когда начинает смеркаться. А сгнивший порог переступишь, Очутишься в ветхом покое, На лавку кривую сядешь, На шее тоска – черный камень: Где радость? Куда девалась? О, где же ты, дом веселый? Тихо. Ни вздоха, ни шепота. О тишина, будь ты проклята! Боже! Чума как будто Все, что было, косой скосила! Подкованные гвоздями, Гремят каблуки по камню, Мглу кто-то сечет ножами, Алеет вино в стакане. И розы где-то в садах там Шепчутся с темнотою,- Слышишь ты – о любви без горя, Про время золотое. * Вот я сижу у окошка… Выйди на рынок, Фиданче, В гулких своих обутках На деревянных подошвах. Ах, молодое ты деревце, Писаная красавица, Пусть мое око вытечет, Коль на тебя подымется, Пусть и рука отвалится, Если к тебе протянется. Ну а если смогу устыдиться Тем, что жив я, мертвец погребенный, Ты скажи мне, ответь, Фиданче, Куда от стыда мне скрыться! Мастер был, над другими начальник, Нынче сделался я подручным, За долги продал я мастерскую, За долги продал все инструменты… Вот они – две руки мои. Обе Иссыхают сейчас без работы!