Поэзия социалистических стран Европы

Коллектив авторов

ГОВОРЮ О ЕВРОПЕ

Говорю о Европе, что рассталась вчера лишь с бронемашинами. Говорю о Европе, с ее женщинами, так пленительно произносящими Je vous aime, или Я люблю. Говорю о Европе, с ее бывшими лейтенантами и с ее чемпионами. Говорю. Говорю о Европе, в которой парни собираются стать не меньше чем Гейне, а девчонки – завтрашними мадам Кюри, но Марс, Европы старинный бог, им путает карты, черт побери! Говорю о Европе, с ее музеями, с ее могилами, с ее морями. Говорю о Европе, с ее провинциями, из которых вышли великие писатели прошлого и наших дней. Говорю о Европе, с ее матерями, которые и мне доводятся матерями. Говорю о Европе, о ней. Говорю о Европе, с ее солнцем, вчера только выпущенным из-за проволоки, из-под стражи. Говорю о Европе, с ее морозами, что не хуже Кутузова умеют армии неприятеля разбивать. Говорю о Европе, тихо, с желаньем, чтоб ни один из ее купальщиков, ни на одном ее пляже не вздумал бы песни военные распевать. Говорю о Европе, которая на три века вперед наплодила героев отчаянных. Говорю о Европе, что вчера лишь в армейских ботинках шагала и мчалась верхом. Говорю о Европе, с ее великанами, улыбающимися печально. Говорю

о Европе, с ее рифмами и с ее свободным стихом: милая моя Европа, вся, от Требиня и до Тулы, мне видишься ты. Даже слышно, как жена моя ставит в вазу цветы и как дышит моя маленькая Тамара.

* * *

Может, кто-то от собственных книг и хотел бы сбежать поскорей, сесть в кафане и живописать бытия океан бесноватый… Ну а что до меня – все, что с песней случилось моей, то стряслось и со мною. Однажды. Когда-то. Я себя лишь пишу. Разделяю судьбу моих книг. Если горло свело – и у песни сжимается горло. Отшатнулись друзья. Угодили в ловушку интриг - и стихи мои, вроде меня, одиноко блуждают по городу… А случись бы я, вроде других, вроде многих иных, написал, что бессмысленна жизнь, и в нелепицу эту поверил сам, я не ждал бы, когда отзовется ваш толстый журнал, я бы попросту взял – и повесился.

ДАРА СЕКУЛИЧ

ОКРАИНА

Поезда и днем проходят, только днем поезда не слышны я их крики слышу в ночи,- что-то сына моего терзает что-то дорогому угрожает брата моего на каторгу ведут мир безумный войнами раздут свора грязная насилует сестру небеса целуют не родившуюся девочку мою мать моя покойная зовет меня из гроба в черном сердце где-то закипает злоба это умираю я под паровозный свист улетаю в дальнюю дорогу уношу с собой прощание живых остаюсь воспоминаньем строгим это наша жизнь проходит

ДЕЛЬТА ДУНАЯ

Устала под конец. Умерила свой бег как будто перед смертью присмирев. И, отдаваясь устью, разлилась и разделилась множеством протоков. Не нужно ей теперь мужское имя. Издалека с глухим рычаньем прорывая русло сюда пробилась и здесь, притихнув, задремала в наносах ила, что сама намыла. Струя хрустальная из мрачных недр земли ровесница столетий вечно юная здесь с облегченьем дух перевела и, обновляясь, снова умерла.

КОЗИЙ МОСТ

Ни с водой породнен и ни с берегом. Один поставлен натиск отражать,- дрожащая невеста иной раз перед сватами пройдет то дробный стук подкованных копыт разбудит эхо то лета благодать позолотит его рассыпанным зерном. Журчанью тихому беседы внемлет чутко покровом льда одет в морозный сумрак парит над радужным кипеньем пенных брызг. Но свет обманный померк. Придавлен темнотой в глухом ущелье между призывом и дорогой дальней усилием последним ловит он прощальный отблеск солнца во мраке под собою.

ХОРВАТИЯ

ВЛАДИМИР НАЗОР

НОКТЮРН

Тихо, тихо паучишка нить прядет. По полянке, под сосенкой, серна малая бредет. А на небе из-за склона ночь серебряная встала, ночничок она достала из глубокого затона. И незрячего сынишку сон ведет к жилью. «Под ресницами людскими я гнездо совью». «Зрейте, ягодки!» – кузнечик верещит в траве. И прядет паук тихонько нити две. Боль-тоска меня снедает, зла, люта. Роза шип мне в грудь вонзила, шип с зеленого куста. Вот и плачу, плачу, плачу посреди прозрачной ночки, бисерные ручеечки стряхиваю наудачу, и звенят они о мрамор, словно молоточки. О ты, роза, ветвь зелена, грудь терзает шип колючий! О ты, роза, ветвь зелена, лучше грудь мою не мучай! Мое сердце кровоточит: ток-ток-ток… На шипе колючей розы ядовитый сок. Без слезы моей ужели все цветы бы оскудели, месяц плыть не мог? И земля бы в колыбели не заснула в срок? Иль чужой тоскою хочешь утолить лихую боль!… На поляну льют созвездья слезы, жгучие, как соль… О, страдать при звездах легче! Боль, боль, боль. Эта ночь околдовала лес и луг. Где ты, где ты, соловейко! Без тебя скучает друг! Слышишь тоненький звоночек: колокольчик – синий венчик, белой лилии бубенчик. Слышишь, слышишь, словно струнка, ягодка гудит любая, незабудка голубая! Сладкий запах льют соцветья в этот сонный мир. Приходи скорей, колдунья, будет славный пир! «Зрей, невестушка!» – кузнечик верещит в траве. И на мягонькой постели тянет, тянет паучишка нити две. Я один. Во всей округе только ночь. С кем тоской мне поделиться, радостью кому помочь? С волоска, лесная вила, ты росой меня поила! Мне испить давала бражки травка девичья из фляжки. Воспеваю я сиянье звездных стай. А в груди моей теснится и ликует целый май. Эти пестики, тычинки, и соцветья, и былинки, сладкий запах, источаемый цветами над лесами, над лугами, над полями, мотыльков полночный трепет, ручейков немолчный лепет, сонной залежи дыханье, звезд бессонное мерцанье все в груди моей, как моря всплески, вздохи, колыханье. Воспеваю, воспеваю все ночное колдовство! Это дикое цветенье, сладострастие его! Что за ночь! Но кому печаль поведать, радостью кому помочь? Расцвела ночная ветка, вырос жаждущий цветочек; только сердце кровоточит, льются капельки на травы - редко-редко. Ты пряди-ка, паучишка, свою нить, тихо, тихо, чтоб ее не повредить. Глядь, поймаешь

этой ночью что-нибудь! Сможешь в сети мою песню замануть.

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ ТОВАРИЩА ГОРАНА

Что грозите окруженьем? Что пугаете нас смертью? Окруженье! Но всегда мы Жили тесно в окруженье, За оградой заточенья, Где цепей звенели звенья! Смело сам я сбросил тягость, Угнетавшую мне душу, Одолел я все преграды Стен высоких и широких. Вылез из капкана злобы, Сеть отчаяния сбросил, И одним прыжком могучим Я, как зверь, ушел на волю А с вершины той, где ветер Треплет волосы, где вольно Дышит грудь, там будет легче Вылететь из окруженья. В высоту взлечу я смело, Устремлюсь в даль без предела. Что грозите страшной смертью, Мне про молодость напомнив? Я как ветвь в цвету весеннем, Что плоды приносит летом. Ширь шагами измеряют - Жизнь годами не измерить, Ведь и в час один возможно Пережить всю жизнь, как вечность. Светлый месяц в полнолунье Повстречал я на вершине, С неба колесом огромным Он катился вниз по склону. По лугам я шел цветущим И взбирался на вершины, Все спешил я дальше, дальше Через горы и долины. Пробираясь, шел на север, Шел к селенью небольшому, Шел туда, где я родился, К старому родному дому, Чтоб в саду моем весеннем Утром с веточки на ветку Нежные развесить нити Юношеских грез, мечтаний. Пусть блистают одиноко Темной полночью глубокой. Здесь стою и жду я солнце, Молодое, на восходе. Я приветом встречу солнце, С ним хочу я побрататься! Солнцу так скажу: «Я утром Заблещу в твоем сиянье. По всему большому миру Дай с тобою прокатиться. Над людьми ты только ходишь По просторам поднебесья,- К людям ты проникни в души, Скованные льдом ужасным. Тьма отчаянья в их душах, В их сердцах лишь ил кровавый» Просвети людские души, Шилы и сердца прочисти! Свет сияет на востоке, Гибель всем богам приходит, Время восставать титанам, С небосклона ниспровергнуть В мрачные, как тьма, теснины, В топи самой черной тины, В холод, в льдистые глубины Солнце старое и звезды. Молод я, и мне недавно Вещий сон веков приснился. Видел я, как небо в блеске Опускается на землю. Все колышется, все блещет, Ярко ветви расцветают, И сады моих желаний Ширятся, растут и крепнут. Нет ни старости, ни смерти, Если в жилах кровь струится. Для вершин страны свободной Нет преград и окружений! Солнце новое с востока, Окружить меня не смогут, Погубить меня не смогут - Ты меня обнимешь, примешь: На вершине той над кручей Я взлечу в твой пламень жгучий!»

МИРОСЛАВ КРЛЕЖА

ВЕЛИКАЯ ПЯТНИЦА 1919 ГОДА

Памяти Карла Либкнехта

О Великое Безголовое Нечто, будь ты проклято вечно! Вновь гноятся ладони людские – это раны на них гвоздевые, и опять погребальную песню захрипели птицы слепые, тьмы зловещие птицы – совы. О Великое Безголовое Нечто, будь ты проклято снова и снова! Встарь, толпу лихебогов разогнавши сурово, принял крест Человеческий Сын. Переместились кресты голгофского цирка из гнилой Иудеи в королевский Берлин. При кровавом тюремном мерцании шуцманской лампы что ты можешь, хорват, поделать? Остается одно хорвату – глотать свои горькие слезы! Солоны слезы те. Сохранится ли белым оплеванный, голый идеал твой, распятый навек на кресте? При кровавом тюремном мерцании шуцманской лампы что ты можешь, хорват, поделать, если длится Европы Страстная Пятница, если Сын Человеческий вздернут на крест, если жгут ему раны и кожу дерут, если пули летят и проклятья камнями катятся? Длится, тянется Европы Страстная Пятница! Содрогается шар кровавый – Земля - от Капштадта до Пекина, от Рима до стен Кремля. При мерцании заупокойной лампады пьет за тризной хорват и печально поет: вот еще одна голова, как кровавое семечко, с плеч слетает. К мачте вновь пригвожден адмирал! Но смотри: рассветает Интернационал!

СУМЕРКИ НА СТАНЦИИ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ГОРОДКА

Стала, понурив голову, больная белая кляча, бросив гири боли в глубины печали и плача, больная, последняя, белая, покрытая язвами кляча. А люди несут чемоданы, пакеты со снедью разной, свертки в газетных обрывках, жирных, мягких и влажных, светится никель пуговиц у носильщиков важных, а все краски серые, с серой палитры грязной. Все движенья тяжкие, люди согнуты, немы, какая-то горбунья несет три хризантемы. Блеет где-то в кустарнике голодная обиженная овца, шуршит юбка молодого монаха, веренице серых тряпок не видно конца, в протянутую руку лысого слепца звенят монеты. Гудок! Как яхта из бронзы и лака, грохочет железный грохот – экспресс рванулся из мрака, сквозь серую гниль заборов, печальную серость бараков, несутся на белых скатертях рюмки виски, рома, арака, чемоданы свиной кояш, ярлыков гостиничных драка, серебряные приборы несутся мимо оврага, блистающие окна под лентой дымного флага несутся сквозь серые тряпки и серую голь барака. Сияют дверные ручки, красное дерево блещет, огромные светильники в светлых вагонах трепещут, в лживом облаке дыма горит небесная блажь! Стала, понурив голову, больная белая кляча, бросив гири боли в глубины печали и плача, больная, последняя, белая, покрытая язвами кляча. У станционной ограды лысый слепец причитает. Он валится на колени и землю руками хватает, и мрак опять мрачнеет, а темнота нарастает.

НАШИ ВОСПОМИНАНИЯ

Как в толще дерева, воспоминанья кругами ширятся в теснинах плоти. Как воду из колодца, достаете виденья эти, спящие в тумане. Но сердце глубину колодца чует. Там прошлое живет, не убывая. Воспоминанья, как вода живая, виденьем затонувшим нас врачуют. Уют забытых комнат в нас таится, спят города, и мрак живет ненастный, и опочивших дорогие лица. Во тьме сияет круг колодца ясный. Видения на зов печали властной взмывают, как встревоженная птица.