Поэзия. Судьба. Россия: Кн. 2. …Есть еще океан
Шрифт:
Нет, Передреев был неправ, упорствуя в своем неприятии Игоря: "Ну что ты в нем нашел? Он же такой маленький…" Поэт, пишущий такие стихи и такие письма, конечно же, не годился для семейной жизни:
"А еще в Могилеве я понял, что в этом мире нигде и никогда не бывало обоюдной любви. Дело это личное, сугубо одностороннее и полезное только до поры. Еще одна ошибка всей мировой литературы: женщина в ней нарисована существом более тонким, нежным и беззащитным, чем мужчина. Увы, все наоборот. Они на все смотрят трезвее и жопу детям вытирают, когда мы сочиняем элегии. Но тратиться на них стоит, — дело верное, ведь мы гроши проживаем, а они вкладывают в недвижимость, которую можно опять превратить в гроши. И вообще не мы их,
… "Жалуются на равнодушие русских женщин к нашей поэзии, полагая тому причиной незнание отечественного языка: но какая же дама не поймет стихов Жуковского, Вяземского или Боратынского? Дело в том, что женщины везде те оке. Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью самой раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не досягая души; они бесчувственны к ее гармонии; примечайте, как они поют модные романсы, как искажают стихи самые естественные, расстраивают меру, уничтожают рифму. Вслушайтесь в их литературные суждения, и Вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия… Исключения редки". А. С. Пушкин (Отрывки из писем, 1827 г.) Рука моя чуть не вывела 19… такой-то год, потому что как свое писал… "
Однажды я уезжал от него на такси в Минск. Вместе со мной в машине сидели трое: выпивший отец семейства лет тридцати пяти, а с ним жена и дочь. У отца семейства был стриженый короткий ежик, маленькие в глубоких глазницах глаза и лицо, воспаленное от солнца и отпускного хмеля. На полдороге он вдруг начал декламировать стихи:
Выткался на озере алый свет зари…А когда проезжали какой-то поселок, то потребовал остановить машину: решил встать в очередь за бочковым пивом. Но я был раздражен на пьяного человека и на шофера, который посадил его, и сказал:
— Я опаздываю на самолет…
Шофер машину не остановил: "Для меня закон, как пассажиры скажут".
На его лице появилось удовлетворение: мол, получил, алкаш! А вслух он добавил:
— Выпивши, какой вы начальник! Простой смертный…
— А ты бессмертный?! — возмутился отец семейства. —
Хорошие вы люди, далеко пойдете… — Он помолчал минуту, другую и снова запел:
Чтоб всю ночь, весь день мой сон лелея, о любви мне сладкий голос пел. Надо мной чтоб, вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел.Жена не выдержала:
— Толя, перестань, неудобно…
А мне вдруг стало стыдно: хорошему человеку — Есенина поет! Лермонтова! — пива не дали выпить. И шофер сразу стал неприятен…
— Замолчи, дура! — Голос у него был хриплый, но приятный. И обратился к шоферу: — Что, петь запрещено?
— Почему — если вы дома! — Шофер, аккуратный блондин при галстуке, в куртке под замшу… — если вы дома выпили — то пожалуйста! — (благопристойный, стандартный сукин сын.) — А здесь, в машине, люди каждый в своих мыслях, может, кому и неприятно.
— Люди, ну да, конечно! — пробормотал голубоглазый. А шофер продолжал философствовать:
— У каждого своя судьба…
Отец семейства с отчаянием махнул рукой:
— Да нет, не о том мысль моя… Боимся друг друга. Природу не любим. Вот Пушкина помнишь? "И днем и ночью кот ученый всё ходит по цепи кругом"… Пушкин любил природу, и Есенин любил… Вот к чему я говорю!
А я вспомнил о темном дубе, под которым спал последние несколько дней… Он склонялся и шумел над нами, когда мы с другом усталые входили в его тень и падали на свежее сено…
Спали, как мертвые… Друг однажды заснул с сигаретой в зубах и прижег нижнюю губу… Небосвод… Какое звездное небо полыхало над нами!.. Дуб пушкинский, дуб лермонтовский… Темный дуб… А какое звездное небо сверкало по ночам, поворачиваясь вокруг Полярной звезды! Как там Кант сказал? Есть два чуда —
— Совесть потеряли! — раздался голос голубоглазого, словно бы он прочитал мои мысли… — Не по-лермонтовски живете, не по-есенински!
На самолет я действительно чуть не опоздал. Расставались мы в Минском аэропорту. Я сказал его жене:
— Интересный человек ваш муж. Она покраснела. Застеснялась:
— Ну что вы, мне так неудобно было!
Сейчас Игорь, как и все мы, доживает жизнь. Тихо, осторожно, незаметно. Славы уже не будет. Успеха уже не нужно. Деньги есть. Славу заменили премии, время от времени втихаря выдаваемые в долларах демократическими фондами, выросшими как опухоли на развалинах жизни. Детдомовская бедность и молодое высокое честолюбие давно в прошлом. Словом, он добился того, чего хотел. "Тот, кто в детстве настрадался — в старости свое возьмет".
Все было так. Шумел зеленый дуб. Вставало солнце над прибрежным лугом. В густой тени дремал мой юный друг, тот человек, что был мне лучшим другом. Он почернел и вымотался весь от ранних зорь, от золотого плена, от страсти жить, от жажды пить и есть так изнемог, что навзничь рухнул в сено. А шум листвы и птичья щебетня твердили нам, что наступило лето… В его губах дымилась сигарета, он спал как мертвый… Капелька огня достигла рта. Он вскрикнул. В два прыжка слетел с обрыва и, как зверь, губами припал к струе, и чистая вода слизнула боль и остудила пламя. Вся наша жизнь шумела в лад с рекой, совсем иными были наши лица… Добычей, смехом, родиной, тоской — мы всем готовы были поделиться. Он был здоров и молод. Потому глядел на мир так весело и юно… Вот почему, вперяя взгляд во тьму, я думаю печально и угрюмо: неужто честь, отвага и душа всего лишь результат избытка силы. Но только плоть достигнет рубежа, когда земные радости немилы, как проступают в лицевых костях отчаянья и замкнутости знаки. Не дай мне Бог! На старых тополях, справляя свадьбы, раскричались птахи. Опять весна. До самой синей тьмы над гнездами хлопочет птичья стая, и я внимаю шелесту листвы, как по страницам жизнь свою листая."КОММУНИСТЫ, НАЗАД!"
Обаятельный Шурик-лгун. Наша эпистолярная дуэль. Увлечение и охлаждение. Неизбежность разрыва. Ночь у Татьяны Глушковой. Тайны еврейского менталитета
В конце шестидесятых годов в Доме литераторов постоянно пьянствовала шумная парочка: маленький — полтора метра с кепкой — детский писатель Юрий Коринец, человек с бугристым смуглым лицом, ежиком волос и стоящими торчком усиками, и громадный, расхристанный, похожий на бабелевского биндюжника, старый лагерник Юрий Домбровский… Терять им было нечего, замечательный писатель Домбровский отсидел семнадцать лет, Коринец вырос в казахстанской ссылке, — и махнувшие рукой на всякие условности советской литературной жизни друзья постоянно напивались и вели себя как душе было угодно…