Погадай на дальнюю дорогу
Шрифт:
Дальше были князья, графы, богатые купцы... В хор Данка отдавала большие деньги, и ее не трогали, хотя завидовали страшно. Молчал даже Федька, которому Данка подарила две тысячи – чтоб отвязался. Парень, правда, дураком не оказался и потребовал больше. Пришлось накинуть тысячу и снова связывать узел – теперь уже чтобы съехать в собственный дом. Дом на Воздвиженке ей купил граф Суровцев и, когда любовница покинула его ради купца Курицына, обратно помещение не потребовал – к великому облегчению Данки. За это она принимала графа еще несколько раз, когда Курицын пропадал в своем клубе на Дмитровке. Потом они оба надоели ей, на горизонте
Данка сощурила глаза, отгоняя подступившие слезы. За окном было темно хоть глаз выколи, но ей снова и снова чудились цветные огоньки, которые она видела в ту ночь из тройки, уносившей ее с красавцем поляком неведомо куда. Дробь лошадиных копыт по мерзлой земле, холодная медвежья шерсть полости, иней на воротнике, блеск перстней, теплые губы Казимира и эти цветные огоньки вдали... За то, чтобы возвратить ту ночь, Данка отдала бы десять лет жизни, но кому было знать, как не ей, – ничего на свете не возвращается и не повторяется.
Данка отошла от окна. С ужасом посмотрела на пустую, развороченную кровать, понимая, что стоит ей закрыть глаза – и сон вернется снова. Вздохнув, решительно шагнула к столику, зажгла свечу и пошла из комнаты.
В детской мигал оплывший огарок. В углу дремала нянька. Опасливо косясь на нее и загораживая ладонью пламя своей свечи, Данка прокралась к кроваткам.
Пятилетний Миша сбросил с себя во сне одеяло, свесил вниз руку. Из уголка его рта тянулась ниточка слюны. Данка вытерла ее, нагнулась за упавшим на пол одеяльцем, но едва она начала укрывать сына, Мишенька проснулся и сел в кроватке. Потер глазки, сонно улыбнулся:
– Ма-а-ама...
– Ч-ш-ш... – Данка прижала палец к губам и поманила сына пальцем.
Тот заговорщически закивал, спустил босые ножки на пол, схватил мать за руку. В это время заворочалось одеяльце на соседней кроватке, послышалось хныканье. Данка на цыпочках подошла к дочке, взяла ее вместе с одеялом и подушкой на руки и быстро, тихо пошла вон из детской. Мишенька, стараясь не шлепать ногами по полу, побежал за ней.
У себя в комнате Данка устроила снова уснувшую Наташу в углу своей кровати, легла рядом, и тут же под руку ей юркнул сын.
– Как в таборе? – счастливо спросил он, прижимаясь теплой со сна щекой к ладони матери.
– Да, маленький, – Данка старалась, чтобы голос ее не дрожал, – как в таборе. На одну перину ляжем, другой укроемся – и никакой мороз нам не страшен.
– А когда мы поедем в табор?
– Вот подрастешь – и поедем. Будешь цыган, будешь большой кофарь, лошадей продавать будешь...
– Я не буду продава-ать... – Мишенька уже засыпал. – Мне жалко продавать. Только покупать...
– Конечно, сладкий. Конечно, золотенький. Закрывай глазки.
Через несколько минут мать и дети спали. Лунное пятно переползло со стены на пол, свеча погасла. Встревоженная нянька заглянула в комнату, увидела три бугорка на кровати, сердито буркнула:
– Тьфу, цыганская душа... Опять дитёв к себе затащила. Ничем не переталдычишь! – перекрестила двери спальни и, шаркая ногами, поплелась досыпать.
Глава 7
На Калитниковском кладбище солнце пестрило пятнами траву под вековыми деревьями. Самое захолустное из московских кладбищ было почти безлюдным – лишь у алтарной
Илья сидел на упавшей каменной плите с полустертым староверческим крестом, вертел во рту соломинку и смотрел, как пляшет Маргитка. Ее туфли валялись тут же, на примятой траве, а сама она кружилась босиком, вскидывала руки, поводила плечами, ставила «ножку в ножку» и, улыбаясь, била босыми пятками тропаки. Вьющиеся пряди волос, которые Илья полчаса назад сам распустил ей, покрывали всю ее тонкую, точеную фигурку, от движений быстрых ног волновался малиновый подол платья. Танцуя, Маргитка то и дело оборачивалась через плечо, смотрела – глядит ли? – и, поймав взгляд Ильи, улыбалась во весь рот. В зеленых глазах билось солнце. Закончив пляску, Маргитка шутливо поклонилась и, обмахиваясь платком, села на плиту рядом с Ильей.
– Понравилось?
– Лучше тебя плясуний не видел.
Она счастливо рассмеялась, прижавшись к нему. Солнечный луч запрыгал по ее лицу. Илья потянулся к ней. Маргитка, не открывая глаз, подалась навстречу, сама поцеловала его раз, другой, третий. Илья погладил ее волосы, украдкой вздохнул, и Маргитка тут же открыла глаза.
– Что ты? Что не так?
– Все хорошо, – отговорился он.
Что толку было ей объяснять? Самому думать нужно было, старому черту, а теперь чего ж... Ну кто бы мог подумать, что он, Илья Смоляко, вляпается в такое дело на старости лет? Расскажи кому в таборе – не поверят.
– Илья...
– Что?
– Люблю я тебя.
– Я знаю, чайори. – Он не открывал глаз, чувствуя себя неловко.
– Ничего ты не знаешь! – Маргитка отстранилась от него. – И не понимаешь ничего! Я теперь, наверное, не скоро сюда опять приду. Это ты целый день шляешься где хочешь, а меня кто пустит? Сегодня вот удрала, а потом? Хоть ложись да помирай совсем.
– А к Сеньке Паровозу на Сухаревку кто бегал?
– И не надоело вспоминать? – кисло сморщилась Маргитка. – Надо же было от него, шаромыжника, отвязываться как-то.
– Он же с тобой не спал.
– Не спал, но собирался! Уже обещал за меня в хор тридцать тысяч отдавать! Обещал: подожди, богатого купца сработаю, уплачу за тебя, и поедем в город Адессу...
Маргитка нахмурилась, умолкла. Минуту спустя сердито сказала:
– Кабы ты меня любил хоть на пятак, то взял бы меня в охапку, и уехали бы мы с тобой. Ты же таборный. Должен знать, как такие дела делаются. Мне отец рассказывал, как ты для него Илону воровал.
Илья смутился.
– Я, девочка, уже забыл, что я таборный.