Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений
Шрифт:
Каждый понимал, что это, быть может, только начало, зачин. Ночью не спали, прислушиваясь, не остановился ли у подъезда черный автомобиль. Но шли дни, недели…
Зарудин похудел, осунулся и только на второй месяц после ареста Катаева начал понемногу успокаиваться. По-прежнему стали наведываться к нему друзья.
Жила у Зарудина старая нянька родом из Семеновского уезда Нижегородской губернии. Самого Николая она выняньчила, а потом его дочь поставила на ноги. И вот уже воспитанница ее учится в школе, но няня уходить не собирается.
Характер у няни
– Ох, уж второй день сердце у меня не на месте. Вчера гроза была, и у Николая в кабинете стекло от рамы до рамы само собой лопнуло; к большой беде это… А сегодня того хуже: дерево в горшке сколько лет стояло, вдруг слышу — хрустнуло и пополам переломилось, а зеленое, свежее… К чему это?..
Гости молчали. Николай Николаевич смеялся:
– Опять семеновские суеверия!..
В этот момент на столе ваза с фруктами тонко звякнула, и без всякой видимой причины на стекле ее появилась трещина, как на холодном стакане от кипятка.
Ахнула няня:
– Ну вот, что я вам говорила, не иначе, как к смерти это, помрет кто-то у нас… обязательно…
Зарудин даже рассердился:
– Не каркай, старая дура, без тебя тошно!
Той же ночью, едва успели за гостями со стола убрать, — звонок, долгий, резкий. Обыск. Перерыли всю квартиру, даже чучело лебедя, которого Николай Николаевич привез с Чанов, распотрошили до основания.
Зарудин сидел на стуле, белый как бумага. Несколько раз пытался что-то объяснить уполномоченному НКВД, но тот грубо его останавливал:
– На Лубянке будешь разговаривать, а здесь помолчи!
Из разбитого окна в кабинете было видно, что на пятом этаже в доме, где жил Губер, светятся окна его квартиры. Очевидно, там тоже – обыск.
В эту ночь одновременно были арестованы Борис Губер, Ник. Зарудин и А. Лежнев вместе со своей Цицилией Борисовной.
Зарудин сразу понял всю безнадежность положения. У него не могло оставаться ни малейших иллюзий. От своего чекистского брата, который изредка навещал его, Николай Николаевич знал больше, чем кто-либо, о методах вырвать любое признание, о кровавых расправах, о безграничной власти человека над человеком. Губер тоже не отличался наивностью. Но то, что перечувствовал и претерпел деликатнейший и не допускавший мысли о каком-либо физическом насилии Абрам Захарович Лежнев, даже вообразить трудно.
До последнего момента он, конечно, верил, что в кабинете умного партийного следователя его внимательно выслушают и поймут. Ведь он за социализм; хотя и беспартийный, но он более честный марксист, нежели все эти Ермиловы, Новичи, Гурвичи и прочие подхалимы и карьеристы. Ведь не вапповцы же будут вести его дело, а облеченные полным доверием партии и правительства работники народного комиссариата безопасности. Он просто и открыто расскажет всю правду. Он никогда не умел и не хотел лгать. И его вместе с женой тотчас же отпустят домой
Он не знал, что облеченному безграничной властью уполномоченному НКВД будет попросту некогда выслушивать его оправдания. Он, конечно, не мог предположить, что следователь деловито положит перед ним лист бумаги и будет диктовать ему чудовищные признания в подготовке террористического акта, в шпионаже в пользу какого-либо иностранного государства и дальше в том же роде.
А когда Лежнев с диким удивлением вскинет глаза и с негодованием обиженного ребенка откажется от возводимых на него преступлений, следователь медленно поднимется с кресла и, широко расправив грудь, прямым ударом кулака загонит хрустнувшие протезы в окровавленный рот поперхнувшегося и теряющего сознание Абрама Захаровича.
Разумеется, невозможно знать, что происходило с Перевальцами в застенках НКВД, но по тем случайным, рассказанным под величайшим секретом сведениям, которые изредка просачивались от немногих уцелевших после концлагерей советских граждан, можно почувствовать основные штрихи подобных допросов. Некоторые варианты, конечно, допускались, но общий дух ежовщины при любой ситуации был один и тот же.
– Предатели рабочего класса! Бешеные собаки! Прислужники капитализма! — кричал следователь.
Давно небритый, с провалившимися глазами, Зарудин и прозрачно-бледный Катаев вызваны из разных камер на очную ставку.
Озверев от их бессильного молчания, чекист бьет их кулаками, и, когда они опускаются на пол, он продолжает наносить удары ногой в голову, в живот и, задыхаясь от злобы, скрежеща зубами, твердит:
– Я научу вас свободу любить, гады ползучие, я научу вас свободу любить!..
После ареста Губера на Васю Гросмана свалились оба сына Бориса Андреевича вместе с бонной и кухаркой. Он принял всё это мужественно и покорно.
Через месяц были арестованы жена Ивана Катаева и Вера Петровна Зарудина. Дочь Николая Николаевича Инну отправили в детский дом, новую квартиру запечатали. Старуха-нянька, оставшись одна без крова и пищи, бросилась в Петровский парк к старикам Зарудиным. Только через полгода Николаю Эдуардовичу удалось выхлопотать к себе внучку. Сын Катаева остался в детдоме.
Из основных перевальцев уцелели только Слетов и Горбов. Их, конечно, вызывали в НКВД и допрашивали, но всё же отпустили. Возможно, что Горбова спасли его «высокие связи». Что-то спасло и Слетова, но делать какие-либо предположения мудрено.
Меньшую братию тоже трепали на допросах, кое-кто отсидел несколько месяцев в Бутырках.
Прослышав об аресте друзей покойного Ефима Вихрева, районные партийные руководители возбудили ходатайство перед Москвой о разрешении ликвидировать вражескую могилу и выкинуть из Палеха контрреволюционные останки бывшего перевальца. Однако Центр ходатайство это не удовлетворил. Много позднее дошли смутные слухи о приговорах, вынесенных «тройкой НКВД». Ручаться за достоверность этих слухов, конечно, не приходится, но всё же они похожи на правду.