Погнали
Шрифт:
Кровожадные коммерсанты во главе с Торговой Палатой очень даже неплохо распотрошили тот город, который я помню, и превратили его в очередную безликую зону во всеобщем коммерческом парке. Центр города с его старыми зданиями, как будто побитыми временем, исторический центр, который, когда я был маленьким, оставался почти таким же, как и сто лет назад, теперь вообще не узнаешь — местами старые кварталы снесли вообще, а местами отреставрировали, превратив в памятник самим себе.
Но кое-что все же осталось. Я звоню тете, и она объясняет, как нам доехать до мастерской, где мы будем чинить машину, и когда мы едем по улицам, чьи названия еще сохранили следы невразумительных детских суеверий и странных ассоциаций, у меня возникает
Мастерская уже закрыта. Так что мы просто снимаем машину с прицепа и ставим ее на стоянке вместе с фургончиком. Через пару минут подъезжает тетя, чтобы забрать нас домой.
Я не видел ее лет тринадцать — с тех пор, как бросил школу и уехал в Нью-Йорк. Она мамина младшая сестра, и всего на девять лет старше меня. Тетя — последняя из семьи, кто остался в Кентукки. Ее зовут Джейни.
Мне слегка перед ней неудобно, потому что я чувствую себя виноватым. Моя мать и сестра ее обожали, а она обожала меня. Я всегда был ее любимчиком и принимал ее любовь как нечто само собой разумеющееся. Уже в раннем детстве я понял, что могу делать с ней, что хочу, чем, кстати сказать, беззастенчиво пользовался: она часто меня покрывала перед родителями, и даже врала, чтобы выгородить меня, а она не из тех людей, которые могут соврать так вот запросто.
Она всегда очень любила театр, и почти все свободное время проводила в районной театральной студии — мечтала стать профессиональной актрисой, хотя на самом деле она учительница в старших классах. Тетя так и не вышла замуж, и по меркам старого Юга она — женщина добродетельная и во всех отношениях достойная, но при этом она обладает той простодушной наивностью, которая свойственная экзальтированным актрисам, уверенным, что у них есть полное право жить по своим собственным установлениям. Она слегка чопорная, но веселая и очень добрая, у нее проницательный, острый ум — язвительный, резкий и даже немного циничный. Я бы даже сказал, что тетя по-своему остроумна, хотя это не то остроумие, к которому я привык в Нью-Йорке, у нее оно более приземленное, более примитивное, и иногда я просто не могу удержаться, чтобы ее не поддеть. Она, впрочем, не обижается. Она мной гордится.
Она очень тепло принимает Криссу, и мы все набиваемся в ее крошечный автомобильчик и едем к ней. На самом деле, мне непонятно, почему тетя — с ее мечтами и при ее достоинствах, — до сих пор не уехала из Лексингтона. Мне надо следить за собой, чтобы не вдариться в снисходительный тон и не начать учить тетю жизни. Чтобы ее не обидеть, я упорно борюсь с искушением отзываться об этом городе исключительно в стиле ироничного анекдота. Для меня Лексингтон — книга прочитанная и закрытая навсегда.
Тетя живет на зеленой тенистой улице в старой части города, рядом с университетом, на втором этаже двухэтажного дома. Хозяйка, у которой тетя снимает квартиру, живет в том же доме, на первом этаже — она устроила наверху отдельные апартаменты, перекрыв лестницу между двумя этажами и оборудовав на втором этаже еще одну кухню. Джейн тактично предлагает нам выбор: отдельную гостевую спальню или раскладную тахту в гостиной, и Крисса тут же дает понять, что мы используем оба имеющихся в наличии спальных места.
Завтра — пятница, и тете с утра на работу, но зато в выходные она свободна. Я говорю ей, что завтра мне на ее адрес должна прийти посылка. Крисса сердито зыркает на меня, и тетя Джейн замечает ее напряженный взгляд. Я ставлю кассету. Мы сидим в гостиной — болтаем и пьем бурбон.
Моя тетя — истинный ангел, но когда первый восторг после встречи проходит, мне снова становится не по себе, потому что, когда
31
Утром за Джейни заезжает приятель, чтобы отвести ее на работу, так что она оставляет свою машину нам с Криссой. Говорит, что почту обычно приносят в 11 утра.
Поднявшись с постели, я сразу же заглотил два колесика перкодана. Впервые за долгое время мне не противно с утра. Старые деревянные домики за окном, в густой тени от больших деревьев, похожи на дома с привидениями из страшной сказки, за их закрытыми ставнями как будто скрываются мрачные тайны. И звенящий прозрачный воздух заполняет собой все пространство — входит неслышно и мягко, как обольстительный и учтивый слуга, от которого пахнет свежестью только что срезанной травы и чистой воды.
Я слоняюсь по дому, пью кофе, пытаюсь читать и общаться с Криссой. Жду почтальона. И вот, наконец, он приходит. Но без посылки.
Мы с Криссой решаем позавтракать в городе. Находим уютный маленький ресторанчик в паре кварталов от дома. Официантки явно приехали из деревни. Меню отпечатано на мимеографе. Здесь подают соленую деревенскую ветчину и домашнюю выпечку. И еще — пироги с разной начинкой, названные по именам тех, кто придумал рецепты. Я беру яичницу с ветчиной, а Крисса — ореховый пирог Тамми с ванильным мороженым.
— Вам пирог подогреть?
Очень скоро Крисса уже болтает с половиной ресторана на тему, чем отличается Париж во Франции от Парижа в Кентукки.
Мне хочется съездить в пригород, где я вырос, прямо сейчас — пока народ на работе и в школе. Крисса не хочет никуда ехать, ей хорошо и здесь, и мы решаем разделиться и встретиться уже дома. Запасной ключ лежит под крыльцом, так что никому не придется стоять под дверью.
Это даже и хорошо, что я еду в Гарденсайд один. Я не знаю, как эта поездка отзовется в моей душе, но мне хочется, чтобы отклик был чистым, а когда кто-то рядом, это всегда отвлекает. Вчера я попросил Джейни, чтобы она мне объяснила, как сюда ехать, иначе я бы точно заблудился. Все расстояния теперь кажутся намного короче, и в моей мысленной карте города — в карте, по-детски простой, — не хватает целых кварталов, а те, что есть, наполовину стерлись из памяти.
Чем ближе я подъезжаю, тем более странным становится все вокруг — странным и даже слегка жутковатым. В душе появляется смутный осадок томления, какой-то намек на напряжение. Кое-что я узнаю, кое-что — нет. В детстве, я помню, здесь было больше пустырей, теперь же почти все застроено, но улицы все равно кажутся очень знакомыми, и в то же время — чужими, как это бывает, когда ты после долгого перерыва вновь приезжаешь туда, где когда-то все было родным и близким, а теперь стало далеким.
Нахожу улицу, где я вырос. Проезжаю мимо нашего старого дома, ставлю машину и иду к дому пешком. На улице нет ни души, и меня вдруг пробивает, что я здесь — призрак. Нереальное, иллюзорное существо — порождение своего собственного воспаленного воображения. Я сам себя выдумал на этой улице, которая, несомненно, реальна. Мысленно я пребываю сразу в двух временах, но на физическом уровне меня как бы и нет — ни там, в прошлом, ни здесь, в настоящем. Я вроде как и не иду по улице, а протекаю сквозь пространство, которое не знает меня, хотя я его знаю. Я — наблюдатель, пристально изучающий окрестности, и одновременно — механик, управляющий сложным внутренним механизмом, который протягивает эту улицу мимо меня. Еще немного — и я растворюсь в воздухе.