Погнали

Хелл Ричард

Помню, я как-то раз перебрал с ТГК. [19] Почти пять часов я пролежал на кровати, стараясь не шевелиться вообще — один, глухой ночью, со включенным светом. Это было по-настоящему страшно: меня вынесло в то состояние, когда все вокруг преисполняется смыслом и все равнозначно. Жуткий передозняк. В миллион раз сильнее, чем просто выкурить косячок. Для Бога все равноценно и равнозначно. Ни разу в жизни мне не было страшно так долго. Затяжной ужас. Мне казалось: я умер, — потому что меня уже не было, того меня, который мог бы провозгласить свою исключительность, не в том смысле, что я чем-то лучше других, а в том смысле, что я, вообще, существую как что-то отдельное, наделенное собственным

самосознанием и хотя бы какой-то ценностью в глазах Бога, и в то же время я очень четко осознавал, что я — это я, и делал, признаться, не самые лестные выводы относительно собственного характера, проявившегося в этой надрывной, подозрительной и непроизвольной реакции на это пугающее явление. Я уже не был собой, я был всего лишь набором рефлексов, и вся вселенная состояла только из непонимания. Хотелось лишь одного: чтобы все прекратилось, чтобы мир остановился, чтобы не происходило вообще ничего. Я был открыт и развернут вовне, и между мною и этим кошмаром не было вообще ничего — ничего, что могло бы меня защитить. Я закрывал глаза, чтобы не видеть. Но легче от этого не становилось. Я был пустотой внутри пустоты, выбранной наугад, и меня било зловещими и враждебными звуками, заблудившимися в этой взвихренной пустоте, да, там были звуки и запахи, и это было так жутко, и эта жуть была у меня внутри. Как будто время замкнулось на катастрофе. Большая трагедия типа авто-аварии со смертельным исходом, которая длится и длится. Ни спастись, ни умереть. Я был всем, и все было мною, и все было напрасно, и бесполезно, и в лучшем случае — так одиноко, а в худшем — ничтожно, и безысходно, и предельно уродливо. Жизнь — растянутый во времени несчастный случай со смертельным исходом.

19

(прим.переводчика: тетрагидроканнабинол, активное вещество марихуаны.)

На что, вообще, можно надеяться? Человек — такой маленький. Но разве мы должны с этим мириться? Может быть, это и хорошо для душевного здоровья, когда ты смиренный и тихий, и тебя все устраивает, потому что ты знаешь: все так, как должно быть, и сопротивляться заведомо бесполезно, — но разве тебе никогда не хотелось что-то исправить? Почувствовать себя хозяином собственной жизни? О Господи.

Я знаю, что Крисса вполне в состоянии сама о себе позаботиться. Она со мной столько всего натерпелась, что у нее уже должен был выработаться иммунитет на меня. Может быть, ей сейчас больно — но все-таки не настолько больно, чтобы страдать всерьез.

А вот тетя — другое дело (хотя, скорее всего, я ее недооцениваю). Она никогда не легла бы со мной в постель, если я бы ее не напоил; ведь я и вправду ее напоил, нагло воспользовавшись ее хорошим ко мне отношением. Но это было вчера, а сегодня мне хочется приласкать ее и утешить… ха!

Я знал многих людей, преисполненных горечи и обиды, людей, которые чувствовали себя обманутыми, и растерянными, и никому не нужными, и эти люди безотчетно, сами того не сознавая, хватались за любую возможностью, чтобы научить близких тому, чему они сами учились с таким надрывом и болью — чтобы им потом было уже не так больно. Может, я тоже такой же? Может быть, я предал тетю, чтобы она поняла, что нельзя слепо доверять людям?! Господи, помоги мне.

Но как мне с ней было классно! Наверное, именно такая женщина мне и нужна. Наивная, робкая нежность в сочетании с тонким, подчас даже едким умом и безыскусной и искренней непосредственностью. Поразительно, как она прожила столько лет и не утратила этих качеств. Далеко не каждому мужику выпадает шанс соблазнить очаровательную тридцатидевятилетнюю почти девственницу, которая знала его еще ребенком и которая приходится ему родной теткой по матери. Но стоит взглянуть на это снаружи, как всякое очарование сразу же пропадает. Все безнадежно испорчено.

Теперь я знаю, из чего происходят религии. Из страха и ненависти к себе. Жить, сознавая, какой ты мудак — это само по себе неприятно, но жить, сознавая, какой

ты мудак, и при этом еще понимать, что сие прискорбное обстоятельство, в сущности, никого не волнует — это совсем уже грустно.

Любая «высокая миссия», любое поползновение переделать мир в соответствии с твоим представлением о том, каким он должен быть — это симптомы болезни. Это надо лечить. Мир все равно остается таким, как есть, и зачем попросту тратить силы и набивать себе шишки? Но жизнь сама по себе — болезнь. Заразное заболевание неодушевленной материи. Бог — это то, как устроен мир, и у Бога есть воля, имя которой — инерция. Мир не хочет меняться. Меняются только частности и отдельные проявления, главная истина остается всегда неизменной. Рильке как-то сказал, что единственное сражение, ради которого стоит жить — это сражение с непобедимым противником, когда человек бьется с ангелами. Сам по себе мир не меняется, меняемся мы — и только так изменяется мир.

Истории — это пророчества, они исполнены смысла, и тем утешают. Рассказать о своих приключениях, значит придать им значение и смысл, хотя бы частично избавиться от одиночества, указать направление и заглянуть в самую глубину души. Когда ты рассказываешь о чем-то, это что-то становится занимательным и интересным, потому что любое событие, вырванное из контекста, интересно хотя бы тем, что в нем есть какое-то своеобразие и оригинальность. Любая история подразумевает твою сопричастность, не зависимо от того, кто ты: рассказчик или слушатель.

Думать — вообще занимательно. Это как хобби, которое поглощает тебя целиком, но тут надо уметь себя сдерживать, иначе ты очень рискуешь до смерти всем надоесть и пропустить самое интересное.

Я не хочу никого утешать искусственно, не хочу лгать во спасение — ни себя, ни кого-то еще. Но даже этот отказ от фальши — это не истина, это всего лишь моя натура. Я буду делать лишь то, что, как мне кажется, я должен делать, я не буду раздумывать, не буду взвешивать все «за» и «против», мучаясь выбором": я поступлю так, как мне покажется правильным. Как же мне все надоело. Хочу бросить все к чертовой матери. Но как я могу все бросить?! Не знаю, но очень хочу.

На следующий день. Мне так странно и неуютно. Очевидно, что тетя Джейн ждет какого-то объяснения вчерашнему, но я просто не знаю, как об этом заговорить. Она тихо ходит по дому, обращается ко мне, когда нужно, спокойным и вежливым тоном, но при этом упорно отводит глаза. Атмосфера гнетущая, тягостная — все пронизано болью, обидой, смущением и невысказанными вопросами. У меня легкий бодун, и меня очень тревожит, что мне уже нечем себя поддержать. В смысле джанка. Вчера я, кажется, перебрал с наркотой. Хочу домой.

Крисса звонит ближе к обеду, и разговор получается очень натянутым. Она говорит, что не хочет меня больше видеть. Она уже переговорила с Джеком, и он решил свести убытки к неизбежному минимуму, так что она уже заказала себе билет до Нью-Йорка. На ближайшие дни все билеты заказаны, так что ее самолет — послезавтра. Она передаст мне деньги на билет на самолет, а уж как я ими распоряжусь — мое дело. Я тут же решаю, что поеду на поезде или, вообще, на автобусе, а что останется, потрачу на наркоту.

Ситуация неразрешимая. Как я хочу обо всем забыть. А как же книга? Ну, машина сломалась. Проект закрыт в связи с форс-мажорными обстоятельствами. Мне кажется, я смогу кое-что сотворить из того, что у нас уже есть, но я не знаю, захочет ли Крисса работать со мной и дальше. Но сейчас мне не хочется этим грузиться, тем более, что первый вопрос на повестке дня — где достать джанка. Ладно. Пошло все к черту.

* * *

Знание — оно как деньги: не важно, много их у тебя или мало, ты все равно остаешься собой и стоишь так же близко к краю, как и в самом начале. Тебе всегда всего мало, если ты не довольствуешься тем, что есть, и тебе надо еще, тебе всегда будет хотеться еще, не важно, сколько ты наберешь. Но с собой тебе этого не унести. Когда ты умрешь. А ты уже умираешь — сейчас. Ты умираешь сейчас. И больше, чем ты уже знаешь, тебе не узнать.