Погонщик волов
Шрифт:
— Это еще не самое страшное. Пьет-то он больше с горя, потому что с радости — да какая же у нас, прости господи, радость? Самка и одна выкормит троих птенцов, даже если самца сожрет кошка. То-то и беда, что у человеческого зверья не все делается по справедливости, — начинает возбуждаться Матильда. Теперь ее щеки отливают синевой.
Господин фон Рендсбург отвечает с предельной кротостью:
— Дурочка ты дурочка, кто это тебе наплел?
— Наплел, наплел… Будто у меня у самой глаз нет.
— Да-да, глаза у тебя
Но Матильда отмахивается мускулистыми руками. И недовольно мотает головой.
— Да не об этом же речь…
— Я тебе одно скажу, — и господин снова опускается в кресло, — в тот самый день, когда ты сюда сядешь и взвалишь на себя все мои заботы, в тот самый день вечером ты прибежишь ко мне, чтобы снова поменяться местами.
— Ясное дело, один подсчитывает мух, другой гоняется за ними с хлопушкой, — говорит Матильда, и тень улыбки трогает ее губы.
— Ну вот, к примеру, тебе известно, что наша фрейлейн далеко не ребенок. Девушки ее возраста обычно уже прекрасно знают, как надо себя вести в супружеской постели. Но и сама супружеская постель, и ее мягкость всецело зависят от того, как ее выстелит отец для своей дочери. Мы ведь с тобой понимаем друг друга, у меня, поверишь ли, просто не получается, — его милость трет большой палец об указательный, — найти достойного человека, который вывел бы ее из девического состояния.
— Мне бы ваши заботы, — задумчиво говорит Матильда. — И кто это вбил бабам в голову, что без мужика им не обойтись? А сами всякий раз нарываются.
— Ты так говоришь потому, может быть, что ты… короче говоря, уж поверь мне: у каждого сословия свои заботы, заботы никого не минут, даже напротив: чем выше сословие, тем они больше.
Судя по всему, Матильда не убеждена его словами, но она молчит. Что ни говори, глупо стоять босиком перед его милостью и вести умные разговоры…
— Матильда, ты неглупая женщина, но ты совершаешь одну ошибку: ты смотришь на мир из своего закутка, вот в чем беда. К сожалению, у меня сегодня мало времени, не то бы мы… Впрочем, ладно, не забудь только, что я не стал преследовать тебя по закону… ты и сама умная женщина, ты смекнешь, что к чему…
Матильда уже подошла к дверям, она не благодарит, она не воссылает пронизанных раскаянием просьб о прощении. Лакей Леопольд открывает дверь. Но тут его милости приходит в голову еще одна мысль:
— Кстати, я надеюсь, твой мальчик останется работать в имении. Тут, я думаю, и толковать долго не о чем.
— Где останется мой мальчик? —
— Поговаривают, что ты хочешь отдать его на шахту.
— Шахту? Если бы и хотела… не могу же я босиком послать его туда.
— Не говоря уже об этом, что делать такому пареньку на шахте? Он до срока сгорбится и изработается. Здоровье, ей-ей, стоит дороже, чем несколько лишних пфеннигов, которые он там получит. Пашня, земля — вот кто наши истинные кормильцы, попомни, Матильда.
— Оно и видно, — не может удержаться от колкости Матильда.
— Смотри, ты еще не шагнула за порог, а уже проявляешь неблагодарность. Придется мне всерьез подумать о том, не лучше ли…
Но Матильда вышла в вестибюль, где по стенам висят африканские стрелы и рога антилоп. Натертые полы липнут к босым ногам так, словно господский дом не хочет выпускать ее.
С Блемской Лопе может говорить решительно обо веем. Они все так славно продумали и не раз перетолковали о том, как это будет, когда они вместе начнут работать на шахте. Но теперь густые облака затянули утреннюю зарю их надежд.
— Не скажу, что у шахтеров райское житье, — говорит Блемска однажды в воскресенье на кухне у Кляйнерманов, — но только так можно разорвать проклятую цепь, которая связала вас с волами. А то вы, ей-богу, словно присохли к этому сладкоречивому тирану.
— Иногда ты несешь такую околесицу, аж слушать тошно… — шипит мать и свирепо глядит на Блемску.
— Теперь он небось гвоздями тебя приколотил к своей усадьбе из-за этого поганого бумажника. Да-да, у них известная повадка…
Мать ничего не отвечает, и Блемска, ворча, уходит.
Вот каковы люди! Где уж тут миру сделать хоть один-единственный шаг вперед, когда он обеими ногами увяз в грязи.
На другое утро управляющий вызывает Лопе к себе.
— Возьми волов, которые числятся за Гримкой. На этого болвана положиться нельзя. Ясно?
Да, Лопе все ясно. Его даже пронизывает радостное чувство, — на Гримку положиться нельзя. Выходит, на него, на Лопе, управляющий может положиться? Гримка ворчит и смачно сплевывает табачную жвачку.
— Ну и бери себе на здоровье этих вонючих скотов. Что я, присужденный, что ли, к двурогим рысакам? Они только и знают, что жрать, а чего сожрали, то сзаду и вывалилось. Да у человека и рук столько нет, чтобы согнать их с места хоть на шаг, ежели они сами не желают.
Это весь овес, который отпущен тебе на месяц? — спрашивает Лопе, перевешиваясь через край ящика.
— Да, слава тебе господи!.. А как же иначе… Они жрут-то как… не успеешь насыпать ящик, а в нем уже опять пусто. Разрази меня гром, и меня, и мою старуху, и всех моих детушек, ежели я сплавил хоть одно-разъединое зернышко… Они ведь все равно, как вши, волы эти, знай себе жрут и жрут!