Погоня на Грюнвальд
Шрифт:
Лавина их, послушно следуя за магистром, не обратила внимания на ничтожную хоругвенку, застывшую на холме в двух сотнях шагов. У магистра мелькнуло желание отрядить сотню рыцарей для истребления этой кучки поляков, но он его притушил: бог с ними, скорее туда, где делается главное дело, где празднуют мелкий свой успех полки Ягайлы, где решается исход сражения. Увидал, что какой-то смельчак вдруг вынесся из бокового ряда и поскакал к той хоругвенке. «Глупец!» – подумал магистр.
Рыцаря этого звали Леопольд фон Кокеритц, и он узнал польского короля, хоть и был убран с немецких глаз малый королевский прапор. Буланый конь Кокеритца быстро сближал его с Ягайлой. Рыцарь видел, как польский король закрылся щитом и выставил копье. Королю грозил поединок; соблюдая рыцарские обычаи, никто из королевских телохранителей не посмел вмешаться, но любимец Ягайлы нотарий Збигнев Олесницкий подхватил с земли оброненное
Если бы великий магистр мог знать, на кого нападал Кокеритц, он выслал бы вослед полную хоругвь. Но чутье изменило Юнгингену, притупилось, запаздывало; еще не вступив своими свежими хоругвями в бой, но уже развернув их, утратив над ними силу команды, он сообразил, что повел их неверно, что надо было зайти в тыл, а здесь его задержат, вынудят к рубке и он потратит без большого успеха столь ценное сейчас время. И верно, навстречу его клиньям казавшийся пустым лес вдруг словно выплеснул несколько польских хоругвей. В довершение беды великий магистр заметил вдали серую, стремительно несущуюся вперед колонну, и понял – татары, скоро прыгнут на спину. «Господи,– вслух произнес он больше для успокоения окружающих, чем с надеждой,– дай защиту своим слугам!» Сам же ощутил в душе непривычную пустоту, словно пробилась там дыра и нечто важное, необходимое для уверенности и радости, вывалилось и потерялось навсегда. Подумалось с предательской слабостью в груди, что лучше самому не бросаться в битву, остаться на холмах, но усилием воли магистр расплющил эту низкую мысль. Нет, вперед, в бой, к братьям, которые гибнут за дело Немецкого ордена! И, вознеся меч, Юнгинген вместе с рыцарями врубился в ряды встретившей его преграды.
Теперь он видел, что к татарам хана Багардина, полукольцом выходившим в тыл его шестнадцати хоругвей, присоединились отряды литвинов, польские хоругви и два чешских полка.
В это же самое время полки Семена Мстиславского, Гаштольда и татары Джелаледдина обтекали поредевшее крыло Валленрода. Великий маршал срочно выслал гонцов за хоругвями, добивавшими обоз, и скоро заморенные боем с крестьянами немцы, бросая добычу, поспешили на выручку своим. Но не было им суждено что-либо изменить в ходе битвы. Из леса, преследуя их, пришли перестроенные Монивидом хоругви виленцев, трочан, жмуди, волынцев и плотно, как палисад, закрыли все выходы, все слабые места окружения. На Грюнвальдских холмах крыжаки загонялись в два котла, и стены этих котлов обрастали литовской, польской пехотой, татарами, конными остатками всех полков, становились непробиваемыми. Войско ордена тонуло в собственной крови, и уже никакая сила не могла его спасти.
В какую сторону ни кидал Фридрих фон Валленрод своих рыцарей прорубить круг, везде их отбивали мечи и диды литвинов, арканы и сабли татар. Кольцо стягивалось, как петля удавки. Одна надежда оставалась у великого маршала: брат Ульрик пришлет запасные хоругви и они с тыла проломят стену, расшвыряют схизматиков и литву. В нетерпении ждал их прихода, поглядывал на косогор, где должны были возникнуть стальные колонны, но ни один всадник не появился на холмах. Время убегало, и с каждым мгновением меньшилось число немецких рыцарей. Кони поскальзывались в крови, спотыкались о трупы. Но как загнанный волк продолжает борьбу до последнего вздоха, так и крыжаки решали за лучшее сгинуть. Никто не сдавался, ни один голос не просил пощады. Немцев теснили, сжимали, сбивали в кучу и секли ожесточенно. От всех орденских земель, от всех земель, которыми они жаждали владеть, остался им в этот час пятачок напитанной кровью земли, и на нем вовсю трудилась смерть. Гнев душил Валленрода. В бессильном бешенстве вспоминал великий маршал прошлые походы. Всех надо тогда было жечь, убивать – и в Вильно, и в Новогрудке, и в Троках, и в Лиде, и в Бресте, и в Ковно, и в Медниках, и в Полоцке, и в Ошмянах, и в последний поход в Волковыске,– всех, без разбору, и семя язычников растирать в пыль. Нельзя было жалеть, раздумывать, лениться. Обжигаясь ненавистью, он пытался доделывать недоделанное: меч его, пресыщаясь кровью, разил одного за другим пробивавшихся к нему врагов. «Вот так требовалось тогда! – упрекал себя Валленрод за прошлое.– Теперь уже поздно!» Внезапно что-то колкое и тяжелое ударило его в грудь, пробило панцирь, и великий маршал почувствовал миг, когда разорвалось его сердце.
Редели орденские хоругви и во втором круге. Ульрик фон Юнгинген все больше понимал, что битва проиграна, но разум отказывался верить в это, подчинить себя ужасу очевидного крушения. Всегда, веками побеждал Тевтонский орден, так предначертал бог.
Неожиданно Ульрик фон Юнгинген увидал перед собой смуглое лицо под позолоченным шлемом, раскосые глаза глядели на него с холодным интересом, выбирая место, куда лучше ударить. И этот приговорный взгляд ожег его, смял его злость, всполошил жаркую, как в юности, жажду жизни. Отчаянно заметался, как в западне, мозг, все его клеточки запылали, на волю вырвались чувства, которые Ульрик всегда гнал прочь, считал не достойными рыцарского величия. Подумалось: зачем были нужны все города, земли, реки, леса, золото, доспехи, походы, наезды всему этому множеству людей, которые уже стали трупами, и зачем они были ему, если вот несется на него сверкающая в лучах солнца гибельная сталь? Он вскинул навстречу боевому топору хана Багардина свой меч, но дрогнуло сердце, ослушалась рука, и он запоздал – блестящая стальная пластина приблизилась к глазам, пронзила ледяным своим прикосновением. Ульрик фон Юнгинген, выронив меч, запрокинулся, увидел чистое голубое небо; оно стремительно темнело, обугливалось, и непроглядный мрак погасил последние блестки живого света.
Орденские рыцари и наемники, которым посчастливилось вырваться из котлов, мчались в свои таборы, стоявшие у деревни Грюнвальд. Тут, загородившись повозками, несколько тысяч кнехтов и крестоносцев пытались оборониться, но вал за валом, как потоп, обрушивались на них конница, крестьянское ополчение, литва и сокрушали, выламывали, топили в крови; злое отчаяние немцев лишь усиливало напор, ускоряло удары мечей, кистеней, цепов. Сдержать этот натиск могло чудо, вмешательство небес, но небеса оставались глухими к молитвам рыцарей, и каток смерти катился по толпам крыжаков, вдавливал в землю, не различая храбрецов от трусов, знатного рыцаря от обычного кнехта. Крестоносцы и прусская пехота рассыпались и побежали. Напрасно рыцари сбрасывали латы, напрасно срывали с коней тяжелую броню, напрасно кнехты искали ямы и норы, лезли в топи, прятались под коряги – погоня настигала их, стрелы гвоздили кнехтов в кустах и норах, сбивали рыцарей на согретую солнцем землю; на одно уповали немцы – чтобы быстрее садилось солнце и ночная мгла укрыла их от глаз и оружия врагов.
Но долго длились сумерки, и, пока угасал вечерний свет, на дорогах, полях, лугах, в лесах продолжалось истребление остатков орденского войска. Утомившись, вояры уже били тевтонцев не подряд: не рубили тех, кто сдавался, и тех, за кого надеялись получить выкуп. Пленных рыцарей сотнями погнали к стоянкам.
К Витовту, который приехал глядеть потери, понесенные Чупурной в таборах, Бутрим подвел двух крестоносцев – бранденбургского комтура Маркварда фон Зальцбаха и самбийского войта Зомберга. Они были в латах, без шлемов, рыжие слипшиеся бороды торчали клочьями.
– Ну что,– сказал князь,– свел бог! Как, Зомберг, не забыл моих мальчиков? А ты, Марквард, помнишь, как на Салине грязнил мою мать? Долго этот давний долг вы избегали брать, сейчас верну! – И без промедления прохрипел в сторону Бутрима: – Казнить!
Рыцарей утянули в глубь леса, и через минуту оттуда услышались их приглушенные вскрики. Великий князь поскакал искать Ягайлу.
Возле Грюнвальда победители разносили огромный, в десяток тысяч телег, орденский обоз. Буквально за четверть часа он бесследно исчез; остались нетронутыми подводы с ядрами, факелами и цепями, которыми запасливые немцы полагали вязать пленных. Остались на возах стоведерные бочки с вином, и к ним сбивались измученные боем и жаждой толпы. Уже пили за победу, черпая вино шлемами, флягами, пригоршнями, перчатками.
Как раз при начале веселья прибыли Ягайла и Витовт. Воинство закричало: «Слава, король Владислав! Слава, князь Александр!» Король же приказал немедленно разбить бочки. Никто, однако, не решился выполнить этот кощунственный приказ. Наоборот, послышались возмущенное ворчание и злые крики: «Побойся бога, король!» Ягайла, улыбаясь, гляделна тысячи несогласных, удивленных, обиженных лиц. Понимал, что изнемогли за день боя, опеклись душой, что глоток вина успокоит, утешит, снимет тот накал с сердца, в каком они пробыли многие часы, сея и встречая смерть, но и понимал, что глотком не окончится, а начнется разгул, питье всласть, повальный сон. А вдруг новый бой? Приказал выпустить вино своей охране. Те без усердия стали рубить топорами обручи; дубовые бочки разваливались, и потоки красного вина, как прорвавшая запруду река, устремились от Грюнвальда вниз, на поле битвы, смешиваясь, с кровью.