Погоня

Маслюков Валентин Сергеевич

На углу Зацепы и Колдомки карета окончательно стала перед плотно сбившимися толпами, и тут только обнаружилось к изрядному смущению Лжезолотинкиных дворян, которые ничего не решались предпринять под свою ответственность, что народ, собственно, встречает великое посольство из Саджикстана. Торжественное шествие уже двигалось по Колдомке к предместьям Вышгорода; жизнерадостные ротозеи с не меньшим восторгом приветствовали теперь разряженных куклами чужеземцев, и это недоразумение вывело Лжезолотинку из себя. Сгорая от унижения и стыда, она задернула занавески, но долго затворничества не вынесла и глянула в щелочку — только для того, наверное, чтобы убедиться, что народ окончательно ее забыл.

По запруженной горожанами Колдомке — длинной широкой улице между соборной площадью и предместьями

Вышгорода — тянулись вереницею скороходы с подарками Саджикского султана. Зловещая слава искреня раскатилась по всему обитаемому миру; посольства удивительных народов, никогда как будто прежде и не существовавших, гости из тридевятых царств и тридесятых государств искали благосклонности императора Могута, как они величали князя в своих верительных грамотах. О прибытии саджиков Зимка знала еще до отъезда из Толпеня, теперь она могла наблюдать их воочию. Наряженные в пестрые долгополые, до пят кафтаны, в высоких шапках скороходы вели покрытых роскошными коврами скакунов, несли шелка и булат, расписную фарфоровую посуду. Вели двугорбых верблюдов с большими сосудами дорогих масел, благовоний и вин по бокам (роспись подарков Зимка видела три недели назад), и опять шли скороходы, медленно двигались между рядами стражи длинные открытые колымаги под навесами. Шествию не было конца, а великая слованская государыня томилась за занавесками, страдая от унижения, какого-то смутного стыда и собственной ничтожности перед гнетущей властью Могута. Подарки султана, шелк и притирания, назначались, по сути дела, женщине, первой красавице государства, которая спрятавшись за занавеской, подглядывала за шествием в щелочку — ничего глупее невозможно было придумать!

Или же ничего умнее. Рукосил умел досадить мелочами, поставить на место; дьявольская предусмотрительность его простиралась до пустячных издевок, которые тем больнее ранили тщеславную душу Зимки, что она слишком часто не заботилась отделить главное и важное от неважного. Долго собирала она мужество, чтобы въехать в Толпень и вот — разом упала духом, наблюдая, как проносят неизвестно куда и кому подарки.

Государь не принял супругу и после того, как удостоил беседой послов. Некий невзрачный человечек в чине стольника (случайные, захудалые люди окружали теперь государыню) велел ей именем государя ожидать «всякий час», не оставляя терема. Это походило на заключение.

Целыми днями она слонялась по мрачным и скудным покоям Малого дворца в Вышгороде, сложив на груди руки и время от времени встречая в зеркале свой собственный убийственный взгляд: допрыгалась!

Странно, думала тотчас же Зимка, что этот дворец с его крошечными окошками и низкими сводами, который так напоминает старозаветный купеческий особняк, принадлежал прежде Милице и эта блистательная, царственная женщина, которая и сейчас заставляла Зимку чувствовать себя девчонкой из Колобжега, ничего тут не переменила. Темные от старости, траченные молью сукна на стенах, в пустынных покоях мрак… И эти допотопные лавки, сундуки… Странно, думала Зимка. Мысль ее, отвлекаясь от главного, ускользала на пустяки.

Зимка уставала думать. Прежде ей не хватало на это досуга, а теперь привычки и навыка. Человек не злой и не глупый, а только взбалмошный, она не выносила уединения и по этой причине не имела случая и, прежде всего, надобности проникать мыслью за поверхность вещей; ее губила нетерпеливость, слишком короткий ход от желания к цели. И все же, как ни скакала мало привычная к работе мысль, очутившись в западне, Зимка задумалась о себе и о своем прошлом с необыкновенной, безжалостной трезвостью.

И это помогло ей понять, окончательно и бесповоротно, что она влюбилась в собственного мужа, как… как… В общем, влюбилась до какой-то головокружительной слабости в сердце. Открытие волновало Зимку, ибо прежде, легко играя словом любовь, Зимка никогда ничего подобного в себе и не подозревала. Много раз произносила она это слово всуе и вот, когда прихватило, не осталось и слов, только щемящая боль на сердце. И горькое сожаление о напрасно растраченном времени, упущенных возможностях и собственном непоправимом предательстве.

В сущности, думала Лжезолотинка, бросив тревожный взгляд в зеркало, — мысль

о предательстве не отразилась на ее прекрасном челе и она отметила это с удовлетворением… в сущности, думала Лжезолотинка, нельзя было не вернуться. Нужно было вернуться в логово умирающего, но опасного паука, потому что Могут, попросту говоря, оборотень Лжевидохин, бывший когда-то Рукосилом, не протянет еще сколько-нибудь долго. Никто из допущенных к Могуту людей в это не верит. В сущности, он давно уже мертв и правит из могилы. Мертвая рука передвигает полки, посылает на казнь смутьянов и приводит в трепет придворных. Мертвая рука тянет из народа жилы и наводит ужас на соседей. Могут пережил самого себя, много раз умер и много раз воскрес, но никто этого не заметил.

Не заметят, как Слования останется без правителя.

У великого государя Могута нет наследников, кроме его принародно венчанной супруги великой государыни и великой княгини Золотинки.

И это — я, думала Зимка, возвращаясь к зеркалу, откуда глядело на нее сухощавое лицо с большими карими глазами. Озаренное золотым пожаром… привычное, уже не чужое лицо. Любовь Юлия к этому телу, к этим глазам, губам, к этой груди… к самым кончикам пальцев — она извивала гибкие, длинные пальцы, опять поражаясь их ловкости — эта любовь к необыкновенному, неповторимому проявлению жизни, которое было Золотинкой, — эта любовь научила Зимку Золотинкой себя и ощущать. Она признала наконец себя и в новом своем обличье, как в новом наряде. Нередко она ловила себя на том, что подражает повадкам и мелким привычкам той Золотинки, которую помнила по Колобжегу. Прислушиваясь к себе с недоверием, она чувствовала, что, осознанно или неосознанно врастая в чужие ухватки, сродняясь с ними, она испытывает временами незнакомые, словно бы даже не удобные душевные движения, которые — трудно было избежать подозрения — хранились где-то в памяти тела… Она становилась Золотинкой не по одному только внешнему своему обличью, по взятым в наследство обстоятельствам жизни, но и по внутреннему душевному ладу. И перемены эти, в действительности которых она все более убеждалась, уже не пугали ее. Что-то невиданное — хорошее — поднималось в душе слабой, но явственной зарей, и Зимка… или Золотинка чувствовала, что нужно еще совсем немного, нужно последнее, небольшое усилие, чтобы позабыть оборотня, позабыть тайное ощущение вины, уязвленного самолюбия, неуверенности и тревоги… Иногда, это трудно было даже понять, она чувствовала что-то пронзительное и подлинное, какую-то небывалую прежде, особую остроту восприятия, способность различать оттенки и постигать противоречия… Шло ли это все от Золотинки, была ли это сама много чего передумавшая, немало перестрадавшая Зимка — это, может быть, еще оставалось вопросом, но, без сомнения, совершенно определенно, — одно уж никак нельзя было отделить от другого — Зимку от Золотинки. И Зимка, Золотинка знала, что никогда, никакой силой не отнять у нее нового ее облика, нового ее существа. Отнять это можно было бы теперь только вместе с жизнью…

Никогда прежде Зимка-Золотинка не понимала происходящего с ней с такой полной… какой-то мучительной и сладостной определенностью, с каким-то восторженным прозрением. Грудь ее волновалась сдержанным, но сильным дыханием.

…И штука в том, — прыгала она возбужденной, лихорадочной мыслью — чтобы подхватить падающую из помертвелых рук Лжевидохина власть прежде, чем она брякнется на мостовую, ставши достоянием первых попавшихся проходимцев. Победит тот, кто окажется в роковой час рядом со властью.

Уже сейчас по всей стране ходят слухи, за которые людям рвут языки — а надо бы уши! — что Могута нет и правят, прикрываясь именем, немногие люди.

Потому-то я и нужна Рукосилу — живое свидетельство мертвой власти, — думала с пронзительной ясностью Зимка. Как опровержение мертвечины… как знак, как обозначение… Красота убедительна. Это нельзя опровергнуть, это сильнее слухов: густые важные брови… свежие, живущие трепетной жизнью губы… блеск в глазах и победное сияние золота… Не опровергнуть. С томительным сладостным вздохом, в лихорадочной какой-то истоме, она огладила грудь и замерла, словно пытаясь постичь, запомнить что-то невероятное, что-то такое, что не дается разуму… Юная и обольстительная.