Погребальный поезд Хайле Селассие
Шрифт:
— Вовсе незачем, — сказал Тьюк. — На самом деле я делал акварельный набросок посетителя, который прибыл на этом вот мотоцикле, и которого хочу вам представить.
— Я заметил мотоцикл, да. Этикет знакомства с джентльменом в костюме Адама довольно интересен, но наши нянюшки легкомысленно оставили его без внимания.
Росс изящно поднялся и пожал руку викария.
— Преподобный Баттон Милфорд, — представил Тьюк. — Рядовой авиации Росс. Он позировал Джону и очень любезно проявил благосклонность к моим работам.
— Весьма польщен, — сказал викарий. — Не одевайтесь ради меня. Классическое образование прививает вкус к пасторалям,
Викарий засмущался, заставив Лео изучить горизонт в поисках, возможно, корабля. А потом спросил:
— Вы были, Росс, на этой недавней, и, надеюсь, последней ужасной войне? Нет, конечно же, нет, вы слишком молоды.
— Был, само собой, — откликнулся Росс. — И это не последняя. [58]
58
Посещение полковником Лоуренсом Тьюка в Фальмуте в 1922 г. не засвидетельствовано, если не считать портрета, где Тьюк изобразил его как летчика Роса. — Прим. автора.
ИОНА
(пер. М. Немцова)
В гавани Иоппии в Финикии торговое судно с парой детишек, вышитых черным по желтому, тыквенного цвета, парусу, штивало и найтовило свой груз, когда еще один пассажир пробрался между корзин с фигами, связок кедрового дерева и оплетенных соломой бочонков сладкой воды, которые сгружали с ослов, и отдал плату из кожаного кошеля за провоз до Фарсиса.
У него была редкая черная борода, округлая, корзинкой. Хотя его кофры были аккуратно увязаны, а одежда выдавала в нем опытного путешественника, в глазах сквозила какая-то вороватость, словно где-то поблизости мог оказаться человек, с которым ему совсем не хотелось бы встречаться. Посох его был из оливы, а звали его Голубком. «Теомим»,прочел он вслух название судна на носу — значит, образованный. К тому же добавил — просто так, разговор под держать, кому интересно, — что его народ знак Пары Ребятишек называет Близнецами Ребекки или Исавом и Яковом.
— Да, — ответил капитан, — картинки хороши тем, что их можно называть как захочешь. Я слыхал, что вон те звезды называют Двойной Газелью.
— А еще Симеоном и Левием, — заметил Голубок.
Море было темным, точно вино, небо — сладким. Крепкий ветер вывел их из бухты, к другой стороне мира. Моряк играл на тамбурине, парус надувался плотно и туго, а рулевой самоуверенным ревом командовал матросам отдавать или собирать концы, ставить к ветру то или крепить это, пока не удостоверился, что судно, ветер и море — у него в руках.
— Роскошная погода! — таково было мнение купца. — Пока горлянки поспевают, а пауки плетут свои сети, — самое время плыть. В это время года, я имею в виду. А раньше — когда ласточки строят гнезда.
— Знаки, — сказал Голубок, — если б только можно было прочесть их все.
— Догадываюсь я, брат Голубок, что занимаешься ты в этом мире не только соленой рыбой и сушеными фигами?
— Держу пари — ученый, — сказал капитан.
— Книжник, — ответил Голубок, — по инспекторской линии, но и писанию свитков обучен.
Говорил он, как обычно говорят деловые люди, о своей работе по разметке границ, когда государство расширяло налогооблагаемые земли от ворот в Хамафе до берегов
Ибо Голубок обучался в Гаф-Хефере на законоведа.
59
Иеровоам — сын и преемник Иоаса, другой царь израильский, обычно называемый Иеровоамом Вторым, предпоследний из рода Ииуя, царствовавший в Самарии 41 год. Он значительно расширил границы своего царства и царство его процветало при нем. В его дни жили и пророчествовали Иона, Осия и Амос.
Капля дождя — ниоткуда — шлепнулась ему на запястье.
В школе он осваивал составление свитков, но душа его лежала к изучению птиц и растений. Он рисовал больших улитов, овсянок и черноголовых чеканов на полях своих текстов, моабитского воробья, лутка, песочника, мухоловку, бекаса, поганку, веретенника, каменку-попутчика, куропатку, златоглазку.
Он чувствовал, что лучше видит Предвечного в Его творениях, нежели в свитках закона. К мужчинам и женщинам в старину спускались со звезд ангелы, и Предвечный встречался с Моисеем и Авраамом лицом к лицу — пламенем в купине, голосом в ветре. Голубок же предпочитал познавать Предвечного в саду, на лугу, в терпентинной роще.
Благоприятный ветер, сопутствовавший им из Иоппии, задул жаром, точно из печи, а затем — холодком, словно весной дверь отворили. Душно, потом — свежо. Свежо, душно.
Но за неделю до этого, ввечеру, когда он любовался у себя в саду тыквами-горлянками, был ему голос, зазвучал в самом ухе. Изумление его было так же велико, как и страх. Не узнать голос было невозможно. То был глас Предвечного.
Купец указал кому-то и Голубку вместе с ним на сияние кончика мачты.
Этот прерывистый туманный огонек был сродни голосу в саду.
— О не сомневайся, но уверуй!
— Господи, я недостоин.
— Имя твое будет голубь вещий.
Древний иврит Предвечного с его гортанным мурлыканьем и шипящим мерцанием ронял в его сердце одно слово за другим.
Ветер стих, паруса обвисли, море разгладилось.
— Встань, иди в Ниневию в Ассирии, — говорил он. — Иди в Ниневию в Ассирии и выведи людей из их предрассудков. Скажи им, что аз есмь. Скажи им, что судьба — это ложь. Скажи им, что аз есмь то, что аз есмь. Скажи им, что их образы чудовищ и блуждающих звезд — лишь жалкое и глупое понимание бытия.
В холодке после заката сад заполняли тени, горлицы курлыкали в терпентинах. Он любовался белыми, исполосованными горько-зеленым тыковками, длинношеими горлянками цвета песка, ласточкиными гнездами. Огурцами, корнишонами, пепо.
То был старик Вечноживой, вне всякого сомнения. Иона, встань, иди в Ниневию.
Хорошо сделал, что сбежал.
Море начало вздыматься низкими маслянистыми валами.
Какое ему дело до голубятен Ассирии и прогнивших эвкалиптов, где гнездятся пчелы? До львов и гиен Ассирии? У них там своя Иштар, мерзость прелюбодеяния. Они там вычисляют звездный свет, толкут запретные травы, описывают невозможных тварей — крылатых быков, демонов с когтями.