Погружение в страдник
Шрифт:
* Что? Кто здесь? (польск.)
** Это я. Я тут (польск.).
*** Не бойся. Я - друг. Что случилось? Как тебя зовут? (польск.)
**** Будет исполнено... Обязательно утром... (польск.)
Наверное, он уже бредил. Потом он замолчал, и в наступившей тишине Свирь услышал его свистящее дыхание. Сивый умирал. Засыпанный по шею, он лежал на спине, и лоб его, покрытый испариной, показался Свирю ледяным.
– Эй!
– позвал Свирь. И похлопал Сивого по щеке.
– Пан!
– вдруг отчетливо и громко сказал Сивый.
– Пшекаж гетману Чарнецкему, же ротмистр Ярембски
_______________
* Передай гетману Чарнецкому, что ротмистр Ярембский остался
верен присяге (польск.).
– Чарнецкему?
– ошеломленно переспросил Свирь.
– Кому? Гетману Чарнецкему?!
Но Сивый молчал.
– Конец, - сказал Малыш после паузы.
– Это конец. Вылезай.
Кое-как Свирь выбрался из ямы. Пошатываясь, он вышел на улицу, закрыл дрожащей рукой дверь, постоял, бессмысленно глядя на солнце. Застань его кто-нибудь в алтаре, он даже не смог бы убежать. Неверными, пьяными шагами он нащупывал дорогу, а в голове словно били в большой, низко гудящий колокол, и, чтобы прийти в себя и начать наконец воспринимать окружающее, надо было заново прочувствовать и переосмыслить все происшедшее с ним за этот час.
Выжатый до предела, разбитый и опустошенный, он шел теперь в "Сапожок". Жизнь все-таки продолжалась. И продолжался бой. Бой, в котором каждый такой поединок ощутимо приближал его к самому последнему погружению. Впрочем, это была еще сравнительно недорогая плата за ту невероятно далекую и невыразимо дерзкую цель, ради которой он сражался здесь.
В "Сапожок" он пришел рано, за полчаса до слепых. С полатей свисали босые ноги с черными подошвами, брезгливо считал обесценивающиеся медяки мордастый целовальник, тренькала у входа балалайка, и чудовищно ворочалось в спертом воздухе нескладное тело многоголосого кабацкого братства. Сморщившись от закупорившего дыхание запаха пота и прели, Свирь сделал несколько шагов и, вырвав в плотной толпе Митьку Третьяка, решил пристроиться неподалеку. Выложив алтын серебром за баклажку и обеспечив себе таким образом уважение и неприкосновенность, он притворился пьяным, не желая втягиваться ни в чьи разборы. Кабак гудел.
– ...И нужду терпели, и голод терпели, и всякую работу работали, и многие живота лишилися, а иные и побиты...
– ...Нет, бьюся с ними, что с собаками! Пытался, слышь, с ними, шумел и добротою говорил - не слушают, висельники!..
– ...А в городе мы, во Ржеве, были, сочти, два дни да две ночи, а едучи дорогою, разбойных никого, крест святой, опять тебе не видали...
– ...А ныне воистину живу впроголодь - ни лошаденки, ни коровенки. В мерзости и убожестве погряз, а греха не ведаю...
Уткнувшись горбом в стык сгнивших бревен и безвольно бросив одну руку на склянку, Свирь смотрел сквозь пьяно прикрытые веки на привычную, до боли знакомую картину кабацкого полумрака, в котором грязные, оборванные, заросшие сальными, свалявшимися волосами люди истерически хохотали, налив кровью пустые глаза на сморщенных лицах, или бессмысленно плакали, жалуясь на свою неслучившуюся жизнь, а потом, зверея, дрались, норовя исподтишка всунуть между ребер ножик, с животным
Он смотрел - и не мог поверить, что в его жилах тоже течет кровь этих людей, впустую, тлеющими углями, прогорающих перед его глазами...
В "Сапожке" всегда толклась незнакомая случайная публика - заезжие мужики, воровские женки с Рядов, забегавшие ненадолго слободские с Кислошников или с Поварской, скоморохи и вообще разная голь. Но начинать игру лучше всего было с Третьяком, которого он знал. А Третьяк был пьян.
Маленький, с лихими усами, похожий на желтоглазого Бармалея, он стеклянно смотрел перед собой, громко икал, и пьяные слезы катились вдоль его хищного носа, солеными росинками застревая в короткой бороде.
Позавчера Третьяк встретил за Тверскими воротами мужика из ямских. Зла мужик никому не делал, просто, подгуляв, шел домой. Но отдавать деньги за здорово живешь он не захотел - а рука у Третьяка в тот вечер оказалась горячая. Во искупление греха Третьяк поставил вчера у Николы, что на Песках, свечку и даже заказал панихиду, а сейчас, снова садясь на мель, сожалел о деньгах, так по-дурацки выброшенных на ветер.
Почувствовав, что Третьяк пришел в себя, Свирь сунул баклажку за пазуху.
– Эй, Третьяк!
– позвал он, надвигаясь из тьмы.
– Сыграем?
Третьяк тяжело вгляделся.
– А!
– сказал он, узнавая, и пожевал мокрыми губами.
– Горбун...
Свирь видел, что Третьяк мучительно колеблется. Но деньги все равно кончались, а счастья не было. Свирь рассчитал точно. Сорвав шапку, Третьяк бросил ее на стол и решительно вытер руки о волосы.
Теперь лишь оставалось, чтобы он завел толпу. Свирь держал волчок на нормальном режиме, подсаживая Третьяка только изредка. Толпа густела. К тому времени как слепой с поводырем, которых он ждал, вошли в кабак, играли все. Свирь выждал несколько минут.
– Вот!
– радостно выкрикнул он.
– Вот божий человек!
Он отодвинул очередного мужика, уже бросившего свою деньгу, и, ковыляя, двинулся к слепому.
– От него мне удача будет!
И снова, как это бывало каждый раз, на нечистом от скудной и плохой пищи лице почувствовавшего его слепого отразилось замешательство, а у мальчишки-поводыря проступил испуг.
– Сыграем?
– продолжал Свирь, сгоняя мух со стола и улыбаясь поводырю.
– Ты - безденежно. Просто так. Для моей удачи. А поймаешь - я плачу.
– Он уселся напротив поводыря.
– Ну, клади руку! Вот так.
– Дедуня!
– воззвал поводырь растерянно.
Слепой молчал.
– Характеристики, - потребовал Свирь.
– Гуманоиды, - коротко сообщил Малыш.
– Класс А, два-пять. Толерантны к фрустрациям, высокоактивны, адаптивны, эмоционально лабильны...
Откуда Малыш высасывал такие сведения, всегда оставалось загадкой. Несколько беглых записей этой пары, казалось, не давали ничего существенного. Тем не менее Малыш уверенно продолжал:
– Динамичны, автономны, высокий самоконтроль, фон настроения в основном позитивный, старик доминантен...