Похищение Европы
Шрифт:
— …наполовину пустой, — безропотно подтвердил Кранц.
Несколько хлопьев пены пролетело у его лица и легло на пол.
— Вот именно. Наша бутылка всегда наполовину пуста. Но ведь не может быть в какой-то стране все только плохо. У нас, русских, много грехов. Много. — Она поставила бутылку Кранца на место. — Но не все.
Если закрыть глаза на особенности репортажей из России, новости были одним из любимых наших зрелищ. Мы смотрели их по нескольку раз в день, переключая телевизор с канала на канал. Мы выучили имена всех ведущих, всех комментаторов и корреспондентов. Эти люди были нам знакомы настолько хорошо, что мы могли уже без труда отмечать перемены в их гардеробе или прическе. Это были ироничные политологи, сидевшие в своих уютных студиях, и бывалые военные корреспонденты, одетые в хаки, дарившие камере свой утомленный прищур, мучительно сглатывавшие между словами в тех безводных местах, откуда им доводилось вести репортаж. Это были безумного вида дамы, чьи пряди развевались
Позднее, когда мне случилось соприкоснуться с миром прессы в ином качестве, я мог только улыбаться, вспоминая свои прежние телевизионные впечатления. Так, к моему разочарованию, выяснилось, что корреспонденты, оказывается, не все время проводят у горящих танков и рухнувших домов. Эта мысль, сама по себе вполне естественная и даже законная, прежде отвергалась одним только видом пыльных, в капельках пота, лиц. Мужественный стендаплюдей с микрофоном не предполагал для них никакого другого фона, кроме взрывов, горения и пепелищ. Вот почему чудовищной мне показалась бы тогда даже догадка, что у этой занесенной пылью публики в гостинице есть маленькие невоенные радости вроде бассейна, бара или недорогих местных девочек, с которыми можно расслабиться после взволнованного репортажа в их защиту.
Но еще больше меня потрясла удивительная способность к взаимозаменам и перевоплощениям всех подвизавшихся в нелегком репортерском ремесле. Эти метаморфозы не были связаны ни с квалификацией репортеров, ни с их опытом. Они определялись никому не ведомыми переменами в руководстве каналов или финансирующих их организаций. Таинственные силы направляли огородного старичка в Канны, где его тыква в одночасье превращалась в карету, а сам он, надев смокинг и бабочку, приобретал глянец пресыщенности и порока. Каннский же лев, еще вчера рассеянно кивавший фестивальным дамам и подносивший очки к глазам на манер лорнета, безжалостно ссылался на огород, становился мирным подслеповатым кротом и предостерегал, махая лопатой, от неправильной посадки укропа. Если о постановочной и в широком смысле театральной природе новостей я и начинал догадываться уже тогда, то происходило это благодаря красочным заставкам и бодрой музыке, сопровождавшей краткие перечни новостей. Меня удивляло, что из десятков описываемых драм можно делать шоу, мне казалось это почти аморальным и… нравилось. Мне нравилась придаваемая музыкой торжественность, та значительность, которую приобретало любое, даже самое проходное событие. И хотя мое нынешнее отношение к прессе сильно отличается от прежнего, я, как и тогда, продолжаю считать, что события реальной действительности сильно проигрывают оттого, что происходят без музыкального сопровождения.
Следует оговориться, что удовольствие от новостей мы получали не очень продолжительное время. С усилением бомбардировок все изменилось. То, что показывали по телевизору, было столь же ужасным, сколь и нереальным. Зыбкая грань между вымыслом и действительностью, возможным и невозможным перестала ощущаться. В сравнении с югославскими репортажами Хичкок казался вечерней сказкой, и трудно было поверить, что все происходящее на телеэкране имеет отношение к маленькой балканской стране. Мои усталые мозги отказывались справляться с чудовищными кадрами войны. Заслоненный Настиной спиной от полуночных новостей, я лежал в нашей несупружеской постели и видел, засыпая, как невидимо брожу среди высоких костров где-то в балканских полях (лесах? горах?). Костры бросали красные отблески на лица пляшущих солдат. Время от времени один из солдат выходил из круга и поворачивал что-то на огромном вертеле. К своему ужасу, я обнаружил, что жарили они обезглавленного человека. Его голова с удивленно открытыми глазами торчала рядом на шесте в ожидании завтрашнего футбола. От этого зрелища меня едва не вырвало. Незаметно для всех подойдя к шесту, я столкнул с него голову и забросал ее снегом. Я никак не мог вспомнить, какая из противоборствующих сторон увлекалась футболом, и даже в полусне меня это сильно раздражало. Между тем кровавое пиршество продолжалось. Из конусообразных вигвамов вытаскивали целые ящики водки, которую, не поднимая горлышка бутылки, одним духом разливали по подставленным пластиковым стаканчикам. Водка, пролитая мимо стаканчиков, с шипением испарялась на малиново-черных головешках. От танцев и истошных криков скошенные лбы солдат покрылись испариной. И без того страшные их лица были разрисованы сажей. Один из них неожиданно покачнулся и сел. При этом он ударился головой о мою невидимую ногу, но даже не заметил этого, как никто не заметил и того, что он упал. Кованые сапоги солдат топтались по сползшим с его головы разноцветным перьям и с хрустом вдавливали их в снег. Я издал боевой клич, и они осознали, что он исходит из пустого пространства. Помолчав минуту, солдаты вынесли новый ящик водки, но пили уже мрачно и сосредоточенно, то и дело оглядывая ночную мглу за своими спинами.
Я и сам не заметил, как ужас вошел в мои ночные прогулки.
Если говорить о первых проблесках моей религиозности, то, вероятно, связаны они именно с этими днями. Это были дни безмерного унижения человеческого тела, такого прекрасного и так мною любимого. Оно разносилось в клочья, сгорало дотла, сминалось в лепешку. Постоянное созерцание дряхлости (вот ведь чем кончает наше тело) не оказало на меня и десятой доли того влияния, какое оказали кадры военной хроники. Может быть, тогда я по-настоящему понял всю непрочность и беззащитность человеческого тела. Не могу сказать, что тогда я совсем разлюбил его: скорее, я перестал им гордиться.
11
В стороне от военных событий не остался даже дом. Впрочем, то внимание, которое его обитатели проявили к войне, не имело никакой политической окраски, да и проявлялось далеко не всеми. Старики помнили великую войну и смотрели на нынешнюю глазами того опыта, для некоторых из них нынешняя война в сравнении с той, что видели они, была слишком незначительной, и они о ней вскорости забыли. Другие так глубоко ушли в свой собственный мир, что ни война, ни все телевизионные новости вместе взятые не способны были извлечь их оттуда. Но были и те, для кого Косовская война всколыхнула пережитое ими самими. В их числе была фрау Кугель.
— Могу представить, что сейчас творится в Белграде, — сказала она как-то за завтраком. — Конечно, это не так страшно, как Дрезден, но по сути — то же самое. История ничему не учит.
— Вы что, были тогда в Дрездене и можете сравнить? — спросила Вагнер не без иронии.
— Была ли я в Дрездене? В одну ночь я потеряла там все-отца, мать, веру в человечество, а заодно и собственную ногу. — Кугель постучала по ручке инвалидного кресла. — Мы бежали из Восточной Пруссии от советских войск. Бежали в прямом смысле, в чем были бежали, потому что испытывали ужас. Как видите, попытка оказалась напрасной. Есть от чего стать фаталисткой.
Вагнер бросила уважительный взгляд на инвалидное кресло, и это было похоже на извинение.
— Город был полон беженцев, — произнесла без выражения Кугель, — и об этом знали все. В том числе те, кто его бомбил. В этой бомбежке уже не было военного смысла, потому что бомбились исключительно жилые кварталы. За одну ночь они уничтожили тридцать пять тысяч мирных жителей. Ничего более ужасного я в своей жизни не видела.
Готические линии ее лица внезапно исказились, и она прижала к глазам салфетку.
— Мы с родителями забились в какой-то подвал и сидели, прижавшись друг к другу. Вой самолетов занимал собой все небо, но даже на фоне этого воя можно было различить те самолеты, которые приближались к нашему кварталу. Время от времени я убегала, потому что у меня начался понос. Свет в подвале уже не работал, но под самым потолком было окно, и темнота за ним была не такой густой, как темнота в подвале. Вначале наш подвал освещался только вспышками взрывов, но потом это сменилось ровным и довольно ярким светом: город постепенно превращался в факел. Мы просидели так несколько часов, и в какой-то момент нам даже показалось, что бомбежки стали стихать. Но чуть позже, после того как бомба попала в соседний дом, зашатался и наш. Мы услышали, как что-то обрушилось за дверью подвала, и через мгновенье сама дверь с жутким треском разломилась на несколько частей. Выход был завален кирпичами и обломками штукатурки. Папа взял один из кирпичей и стал разбивать подвальное окно. Он выбил все стекла и стал вырывать раму, его руки были в крови. В конце концов нам удалось выбраться оттуда, и меня ослепило свечение горящего города. Это было последнее освещение, в котором я видела лица мамы и папы. Я успела тогда вспомнить розовый абажур в нашей квартире — он давал примерно такой же отсвет. В полуобморочном состоянии я готова была поверить, что мы снова дома, если бы не глаза родителей — такие недомашние, почти сумасшедшие. Мне казалось потом, что я видела их глаза во время взрыва, хотя самого взрыва не помню. Я не помню даже первых недель в госпитале, куда мне посчастливилось попасть…