Похищение Европы
Шрифт:
«Alone in the dark». «Один в темноте» — так называлась знаменитая «страшилка», одна из любимых компьютерных игр Ивана. Саша никогда не мог понять, что может быть интересного, а уж тем более — страшного, в обыкновенной темноте?
Темнота всегда была для него чем-то сродни пустоте. Но сейчас он чувствовал совершенно другое. Этот густой мрак, заполнявший первый этаж митрофановского особняка, таил в себе нечто зловещее.
— Ах! — Ольга тихонько вскрикнула и открыла глаза.
На стуле
— Доброе утро! — сказал он, взглянул на часы и поправился. — Точнее, день. Ну, если еще точнее — вечер. Сейчас шесть часов.
Ольга смотрела на него так, словно никак не могла взять в толк, что он тут делает.
Но Шмидта это не смутило. Слова доктора Наршака произвели на него сильное впечатление. «Недостаток внимания и тепла, — на все лады повторял про себя Шмидт. — Кажется, я старею — становлюсь излишне сентиментальным». Самоирония была лишь маскировкой — на самом деле Шмидт был твердо уверен, что все делает правильно. Он, как и Белов, не хотел повторять прежние ошибки.
Шмидт достал из кармана большой клетчатый платок и вытер испарину, выступившую на лбу Ольги. Получилось не очень ловко, зато искренне.
— Хочешь воды? — участливо спросил он.
Ольга спала беспокойно, металась и что-то говорила, но Шмидт не мог разобрать, что именно. На ее губах запеклись белесые корки, волосы спутались, но были и положительные признаки, на которые указал доктор Наршак: дыхание постепенно очищалось от алкогольных паров, а на щеках появился румянец.
«Значит, все будет хорошо, — загадал Шмидт. — Она выкарабкается, и я ей помогу».
— Воды? — Ольга нахмурилась. Она словно силилась что-то вспомнить и не могла. — Да, пожалуй.
Шмидт наполнил пластиковый стаканчик.
— На, — сказал он. — Пей понемножку, не торопись.
Два дня назад они привезли Ольгу сюда. Затем Белов улетел, а Шмидт помчался на поиски картины, переворачивая один художественный салон за другим. За три часа он умудрился поднять на ноги всю Москву. Среди столичных живописцев мгновенно разлетелась весть о том, что какой-то полоумный «новый русский» ищет репродукцию «Похищения Европы». Шмидт везде оставлял номер своего мобильного, и вскоре ему стали поступать разнообразные звонки.
Копию «Девочки с персиками» предлагали пять или шесть раз, «Петра I» — трижды; один и тот же живописец, икая и с трудом подбирая слова, пытался всучить ему рисунок, изображающий Анну Павлову в балете «Сильфида»; наконец, с интервалом менее чем в минуту, Шмидту предложили «Бабу с лошадью» и «Одиссея и Навзикаю», однако «Похищения Европы» нигде не было.
Дмитрий уже всерьез подумывал о том, чтобы ограбить Третьяковку, и прикидывал, как бы половчее это сделать, но вдруг раздался еще один звонок, и писклявая старушка сообщила, что у нее имеется копия «Похищения Европы»,
— Беру! — проревел в трубку Шмидт и попросил назвать адрес.
— Но вы должны учитывать, мон шер, — не смутившись, продолжала старушка, — что произведения искусства нынче в большой цене. Особенно, произведения дореволюционного искусства.
— Сколько? — спросил Шмидт.
— Три тысячи серебряных долларов, и ни сантимом меньше, — загадочно ответила старушка.
Дмитрий не стал торговаться. Он посулил еще и большой шоколадный торт в придачу, а также букет алых роз, за что был назван «душкой» и «блестящим кавалергардом».
— Мне не терпится поскорее вас увидеть, мон шер, — сказала хозяйка картины, тщетно пытаясь придать голосу интонацию давно забытого девичьего смущения. — Я жду, мон петит поручик! — последнее слово она произнесла, отчаянно грассируя.
Шмидт задал боевому коню овса (попросту говоря, заправил «мерседес» 98-м бензином) и всадил шпоры в его крутые черные бока. По пути на Верхнюю Масловку, где и проживала означенная прелестница, Дмитрий успел заскочить в «Сити-банк» и снять со счета требуемую сумму. С цветами и тортом он тоже не обманул.
Так у него оказалась копия знаменитой картины Серова, удивительно похожая на оригинал. Впрочем, об этом он мог судить только со слов предыдущей хозяйки, поскольку сам никогда раньше картину не видел.
До закрытия салонов оставалось всего ничего, но Шмидт все же успел подобрать подходящую раму — массивную, с яркой позолотой. За раму и работу взяли всего четыреста долларов, и Дмитрий остался очень доволен — по его мнению, рама выглядела на всю тысячу; весила, как пудовая гиря, и вообще смотрелась куда лучше заключенного в ней холста.
Приехав в клинику, Шмидт понял, что мог бы и не торопиться. Ольга спала и, как сказал Наршак, в течение ближайших суток не должна была просыпаться ни на минуту.
— Хорошо. Я подожду, — заявил Шмидт и устроился на стуле рядом с кроватью.
Все попытки Наршака выгнать Дмитрия из клиники успехом не увенчались, и в конце концов доктор махнул на него рукой. Шмидт остался в Ольгиной палате на ночь.
Наутро врач и сестры, дежурившие в ту смену, бросились жаловаться патрону на докучливого посетителя. Оказывается, Шмидт то и дело прибегал на пост и, размахивая руками, кричал громким шепотом:
— Скорее! Посмотрите! Что с ней? Почему она так шумно дышит? Мне кажется, у нее сейчас капельница вывалится из вены! Она слишком долго лежит на одном боку — не будет ли пролежней?
Наршак выслушал жалобы и пригласил Шмидта в кабинет.
— Ваше пребывание в клинике, — сказал он, — напрямую зависит от вашего поведения. Пожалуйста, не терроризируйте медперсонал, иначе я отправлю вас домой.
Дмитрий с мольбой посмотрел на врача.
— Ну не могу же я сидеть сложа руки!