Похищение Луны
Шрифт:
Вот тогда и полюбил я всей душой лошадь. Она стала для меня самым близким существом в училище и на манеже. Тогда я и решил крепко: изучить лошадь, все ее повадки и уход за нею.
Чем еще мог я интересоваться? За кого должен был проливать кровь?
За царей, за Романовых, за отечество?! Как женщина, обвенчанная против своей воли, заводит тайно любовника, так и я привязался на службе к лошади. А до царя и отечества мне было столько же дела, сколько до кожуры высохшего чеснока.
В седле я объездил полмира.
Побывал на полях Маньчжурии,
Затем перекинули меня в Ташкент, приставили к туркменам и таджикам, которые держались индо-персидских правил езды. Я их тоже окружил вахмистрами и корнетами и муштровал так, как муштровали в свое время меня самого.
Тут началась мировая война. Сперва назначили меня в Новочеркасск начальником кавалерии запаса. Стал я возиться с казаками, черкесами, кази-кумыками и лезгинами. У них кавказский способ езды. Их тоже надо было переучивать.
Но горцы — народ пылкий. Случалось, избивали вахмистров и корнетов, и я принужден был драть их розгами и ссылать в Сибирь.
Затем перебросили меня в Восточную Пруссию. Я вошел первым в Мемель и приказал гнать скот из заводских ферм Вильгельма. Режь его, ребята, ешь, пей, веселись, Джалагания, и ты Беселиа, и ты, Маан, и ты, Малазониа, Макацариа, Циклаури, Немсадзе, Жваниа!
После гибели армии генерала Самсонова в Мазурах я защищал русские границы от немцев, Я разгромил эскадрон пруссаков. Ни один не уцелел, чтобы, вернувшись, сообщить о гибели остальных.
На австрийском фронте, под страшным обстрелом, ворвался я с первой дивизией во Львов. Дрался и в окрестностях Перемышля. Трижды рубился с немецкой кавалерией в Пинских болотах и у Карпат. Три эскадрона немецких голубых улан были нами уничтожены до последнего человека.
Ну, а потом, сами знаете, пришли большевики и выскоблили русскую империю.
Царство небесное родителю! — добавил паромщик, поднимая рог…
— Мы, большевики, в царство небесное не верим, — сказал Арзакан.
— Да и я в него не верю… Верю я лишь в ад, в грехопадение. Одно правильно: рай и ад существуют только на земле. Каждый попадает в ад на этом свете по своей вине. Всю свою юность, все мои силы отдал я на служение романовской России, но когда она сгнила вконец, разложившийся труп ее выблевал меня из своей пасти, как Иону кит морской.
К старости даже изменника тянет на родину. И я, уже скрюченный ревматизмом инвалид, после бивуачной и походной жизни направился в Грузию, переодевшись в рваную солдатскую шинель. В Новочеркасске меня арестовали деникинцы: по моему виду решили, что я большевик. Но Новочеркасск взяли большевики и погнали деникинцев, как баранов. Я скрыл свое прошлое, — как старика меня пожалели и отпустили.
Я вернулся в Грузию. Здесь меня по доносу арестовали меньшевики; в двадцатом году выпустили на поруки.
Когда дела меньшевиков стали совсем плохи,
Зная, что в древней Грузии пользовались кавказскими седлами, я потребовал их в первую очередь. Английские седла годны лишь для европейских полей и равнин. Кроме того, в Европе кавалерия на каждом шагу пользуется понтонами и тоннелями; вдобавок, грунт европейских рек — песчаный, наши же реки — альпийского типа. Лошадям приходится преодолевать бурное течение, брать крутизны и обходить обрывы.
Я видел хевсурские скачки на таких спусках, где любая борзая разбила бы себе морду. Для такой езды годятся только кавказские седла.
Кац Звамбая вновь наполнил рог и подал его паромщику. Тот выпил, но так сморщился, будто ему дали понюхать серной кислоты.
— Какие там кавказские… меньшевики всучили нам английские седла. Нас послали в Сурам; меня самого разбирал смех, когда я привез туда вагон седел.
Ну, а дальше… сами знаете, как бесславно провалилась эта опереточная республика!
Как видишь, из-за любви к лошади я немало побродил по свету. Но не суждено человеку удержать то, что сильнее всего любишь. Я любил лошадей больше самого себя, а на руках, глядишь, осталась одна коза…
Арзакан и Кац посмотрели в угол. Седобородая коза кивала головой, как бы соглашаясь с тем, что говорил бывший генерал.
— Мне ее принес пастух года три назад. Он думал, что она все равно не выживет: такая была слабая, глаз открыть не могла… Я ее выходил, выкормил и сейчас пасу на ингурских лугах. Кормит меня на старости лет.
С изумлением смотрели отец и сын на паромщика, Кац Звамбая заговорил о скачках:
— В старину скачки устраивали лучше. Приедут, бывало, из Абхазии Шервашидзе, Эмхвари, Маан. Каждый со свитой молочных братьев. Мы, Звамбая, обычно сопровождали Эмхвари.
Арзакан вспыхнул.
— Князь, направляясь на скачки, — продолжал Кац Звамбая, — бывало, посадит на лошадь сына своей кормилицы…
— Как? — перебил паромщик.
— Правильней сказать, сын кормилицы не сидел, а стоял на крупе лошади, опираясь на молочного брата. И так они подъезжали к полю, где происходили скачки… Но вот пришли «они» и все разрушили.
Кац Звамбая никогда не говорил: большевики. Обращаясь к сыну, называл их: «ваши», обращаясь к другим — «они».
Много порассказал Кац Звамбая о прежних пирах, о скачках, о джигитовке, об охоте.
Блестя глазами, паромщик кивал головой.
— Который час? — чуть слышно спросил Арзакан.
— Еще рано, — ответил Кац.
Паромщик окинул взглядом сумы. Одна из них валялась как тряпка, зато другая была пуста только наполовину.
«Вина еще хватит», — с удовлетворением подумал паромщик и сказал: