Похищение Луны
Шрифт:
Через ставни, приоткрывшиеся под порывом ветерка, столбом ворвались солнечные лучи. Дедушка Тариэл не выдержал слепящего света, потянулся, широко раскрыл глаза и воздел волосатые руки.
Взяв посох, он стукнул им три раза о край дивана. Осторожно скрипнула дверь, и на пороге появилась Тамар. Она была в ситцевом светлом платье и походила на ясное солнышко, сияющее в персиковом саду.
— Кто играл? — спросил Тариэл.
— Тараш Эмхвари. Только что приехал. Гостю не запретишь…
— Верхом
— Нет, очамчирским поездом.
Старик помолчал.
— Не надо ли тебе чего-нибудь, дедушка? (Так звала старика маленькая Татия и вслед за ней все члены семьи.)
— Нет, иди, — ответил Тариэл и проводил взглядом дочь. До самых бедер ниспадали косы Тамар.
«Совсем как у Джаханы», — подумал дедушка Тариэл и, отвернувшись к стене, снова закрыл глаза.
Вновь встал перед ним образ Джаханы — в возрасте Тамар. Тот же стройный стан, тот же отсвет плавленой меди, играющий на волосах.
Если бы не это сходство, возрождающее образ Джаханы, ни за что бы дедушка Тариэл не простил дочери, что позволила нарушить его покой.
КОЛХИДСКИЕ СОЛОВЬИ
Метанью стрел ее ресницы
абхазы научили.
Тамар, сидя в кресле, смотрит в окно.
Сад в цвету.
Распустилась алыча, вырядившись, как абхазская невеста. Зацветают персики. Словно снежной пылью овеяны яблони, роняющие лепестки на шелковистую траву.
Ярко-зеленые, широко разросшиеся чайные кусты занимают добрую половину усадьбы.
Ветерок колышет верхушки мандариновых деревьев и тяжелые листья магнолий.
Тараш Эмхвари играет сюиту Грига. Его пальцы легко скользят по клавишам рояля, но мысли его далеко, они переносят его в скалистую Норвегию, где в апреле не цветут яблони, а персики задыхаются в оранжереях,
Там на полях еще лежит голубоватый снег.
Тамар глядит на заходящее за горы апрельское солнце. Гаснут его лучи на зеленых лужайках, бледнеет, расплываясь, сверкающее одеяние деревьев.
С полей, огородов и привольных лугов возвращаются пчелы, обремененные дневной добычей.
В саду так тихо, что, когда замолкают звуки рояля и Тараш начинает перебирать ноты, Тамар ясно слышит усталое жужжание пчел.
Все больше густеют тени на яшмовой листве алычи и персиков. Сквозь потемневшие ветви акаций лишь кое-где виднеются червленые пятна света.
И вдруг, в тот самый миг, когда Тараш Эмхвари вновь ударил по клавишам, соловей запел свой апрельский ноктюрн.
Тамар открыла второе окно, оперлась локтем о подоконник и вся обратилась в слух.
Тараш пристально взглянул на нее, словно впервые ее
Изогнутые надменные брови. Черные длинные ресницы. В нежных линиях лица — женственность грузинских мадонн. Трепетные ноздри говорят о южной страстности.
Тамар стояла у окна с таким видом, словно была участницей какого-то священнодействия. Влиянию музыки и очарованию весны приписал Тараш Эмхвари ее состояние.
Несказанно нежную песню пел соловей.
«Самый лучший поэт и певец в мире!» — думала Тамар Шервашидзе.
А кто из вас, скажите, слыхал о колхидском соловье?
Удивительное дело! Ни наблюдательные греческие авторы, ни римские историки, побывавшие в древней Колхиде, не приметили ее соловьев.
Иранцы воспевали соловьев. Воспевали их и поэты Грузии.
Ведь в Колхиде что ни двор — то соловей, что ни сад — то рассыпающиеся трелями соловьиные песни!
В Колхиде поют соловьи во дворе каждого крестьянина.
Совсем близко под окном уныло запел один. Вскоре отозвался другой, точно состязаясь с ним.
Тамар подозвала Тараша. Бросив игру, он подошел к ней, они стали слушать вместе. Вслед за двумя певунами защелкал третий.
Тот, что заливался у окна, заигрывал, состязаясь, то со вторым, сидевшим близ орехового дерева, то с третьим, одиноко стонавшим в акациях, точно дух ночной.
— Никто не поет с таким чувством, как одинокий. Песня может родиться лишь в одиночестве, — сказал Тараш.
Тамар была удивлена: он ли говорит это? Тараш Эмхвари — беззаботный спортсмен — жалуется на одиночество у себя на родине!..
— Эти слова, — продолжал Тараш, — похожи на романтическое признание. Но облегчает ли оно меня и может ли развеяться моя печаль?
С особенной силой он почувствовал гнет одиночества не по утрам, не ночью, а в сумерки, в ту пору, когда нет ни дня, ни ночи, когда медленно бледнеет небо и на нем словно углем вычерчиваются деревья и горы; когда тень разлучается со светом, когда нет еще плотной тени, а свет постепенно теряет свою прозрачность.
— Ты говоришь так красиво, что тебе следовало бы стать поэтом, — сказала Тамар.
Еще в детстве тысячу раз слышал Тараш это «ты» в устах Тамар, с которой сидел на школьной скамье до своего отъезда за границу, но сегодня оно его необычно взволновало.
Тараш ответил, что завидовать поэтам не приходится. Поэты — самый несчастный народ на свете, они напоминают картежников, превративших игру в самоцель, они похожи на пьяниц, они хмелеют от собственных слов.
— А я свихнулся на любви к своему народу. Поэтому и стал филологом. Я исследую каждое слово до его глубочайших корней, его жизнь, его происхождение. Ну и что ж? В руках у меня — пустота.