Похищение Луны

Гамсахурдиа Константин Семенович

Твоя мать Джахана тоже была на свадьбе. Помню, на ней было коралловое ожерелье, она кротко улыбалась, показывая чудесные белые зубы, и перебирала янтарные четки.

Она подозвала меня к себе, поцеловала в лоб.

— И я это помню, — сказала Тамар.

— После этого, — продолжал Тараш, — все думали, что мы обручены с колыбели. Я-то знал, что мы не обручены. Ах, если бы было так!

Часто вспоминал я тот вечер, живя за границей, вспоминал тебя, и эта мысль не оставляла меня.

Однажды я даже написал матери в Окуми:

«Не был ли я с кем-нибудь обручен с колыбели?»

Маму насмешил этот вопрос.

«Нет, ты в детстве ни с кем не был обручен, — ответила она, — но если ты сохранил ко мне хоть немного любви, не женись на иностранке. Чужеземке никак не ужиться с нашими обычаями, и я умру от огорчения…»

Я послушался матери. Сколько женских слез остались бессильными перед ее заветом.

Тамар вспомнила Элен Ронсер.

— Но что это я разболтался! Говорил о твоем голосе, а перешел совсем на другое… Вот лежу я под сосной и слышу, как ты зовешь: «Мисоуст!»

Я вскочил, огляделся, хотя знал, что тебя там не может быть. Подумал: «Это детство зовет меня. Далекое воспоминание моего детства».

Юность моя была настолько безрадостна, что я постоянно возвращался к детству и тосковал по тебе, Тамар. Так в моей памяти и остались: ты и та прелестная лань, как два самых дорогих образа, вынесенных из блаженных садов Элизиума.

«Мисоуст!» — позвала ты меня в безлюдной чаще, вспугнув мой сон.

Потом я целый день как одержимый носился в ельнике. Совсем забыл про охоту, все ждал, когда окликнешь меня: «Мисоуст!»— и я вновь услышу твой голос.

Так бродил до темноты, потерял направление, не знал, в какой стороне находится дом моего хозяина-абхазца. Компаса не было при мне. Я заблудился.

Блуждая в дремучем лесу, все старался припомнить твой голос. Хотел мысленно воспроизвести его, услышать еще раз. Но тщетно.

Как бессильна наша память!

Умирая, живое существо навсегда уносит свой голос. Ни краски живописца, ни фантазия поэта, ни пластический материал не могут его воссоздать.

Художник и поэт могут передать внешнюю красоту своей любимой, даже когда она далеко. Но передать голос ни один художник не в силах. Человеческий голос — самое удивительное чудо на свете.

Вот я иду рядом с тобой и так же, как в ту ночь, ожидаю, чтобы ты позвала меня: «Мисоуст!», чтобы назвала меня своим, потому что я и сейчас не менее одинок, чем в том темном лесу. И я верю, что твой голос, твой зов возвратил бы мне меня самого — такого, каким я был до скитаний на чужбине. Он вернул бы мне мое потерянное счастье.

Ах, если бы твоя милая мать догадалась обручить нас с колыбели!

Тогда возвращение к тебе не было бы запоздалым, ты дожидалась бы меня, затерявшегося в далеких странах. Наверное, и я чувствовал бы, что меня ждет здесь обязательство, и не растрачивал бы своих сил с другими женщинами. Тогда ты не смогла бы упрекнуть меня, что я непостоянен…

Стало совсем темно. Тамар

заволновалась.

Она еще никогда не оставалась в лесу наедине с молодым человеком, так далеко от дома. При каждом шорохе она опасливо оглядывалась. Ей все казалось, что кто-то третий следует за ними по пятам.

Тараш Эмхвари, заметив смятение Тамар, сначала вел ее под руку, потом обнял за талию. Их щеки почти соприкасались, он чувствовал, как ее волосы щекочут ему лицо. Его сердце стучало, всегда плавная речь стала сбивчивой.

Луна поднялась над дубняком, и серебристая вуаль окутала лес и поляну. Дремали скованные сном деревья. Природа засыпала.

Тараш понял, что пора возвращаться.

Они снова пришли к большому дубу. Трава была влажная, у Тамар промокли туфли. Сняв пиджак, Тараш постелил его на пень и усадил Тамар.

В лунном свете ее лицо с растрепавшимися волосами казалось болезненным.

Лицо Элен Ронсер, освещенное газовым рожком, встало перед Тарашем.

Он взял в руки тяжелые косы Тамар и поднес их к лицу, вдыхая благоуханье девичьих волос; потом обернул их вокруг ее шеи.

Так сидела она перед ним, и косы обвивали ее, подобно змеям.

— Скажи что-нибудь, Тамар, я так люблю твой голос, назови меня Мисоустом, молю тебя!

— Чего ты хочешь от меня, Тараш?

— Любви твоей, твоего голоса, твоих чудесных кос, — твердил Тараш, обнимая ее за плечи.

Тамар отстранилась, отвела руку Тараша и подняла на него печальный взгляд.

— Отчего ты молчишь? Скажи мне что-нибудь.

— Молчу, потому что мне нечего оказать тебе в утешенье, Тараш. Ты прав. Если бы нас обручили с колыбели, я дожидалась бы тебя, такова была бы воля божья. Но теперь поздно. Другой отдал ты свою любовь.

— Так ты ревнуешь меня к прошлому? Поверь, ни одной женщине не выпадало такой большой любви, как та, которую я сберег в моем сердце для тебя!

Тамар продолжала молчать. Тараш вспылил.

— Или ты любишь кого-нибудь?

— Видишь ли…

Только успела она произнести эти слова, как Тараш, точно одержимый, кинулся к ней, прижал к груди и стал неистово целовать. Целовал глаза, лоб, щеки. Когда же прижал свои губы к ее губам, она вырвалась и вскочила на ноги.

— Я могу быть лишь другом тебе, — сказала она, и голос ее дрожал. — Если этого для тебя недостаточно, тогда нам не надо больше видеться. Не приходи больше в наш дом.

— Впрочем, — прибавила она, — ты можешь навещать Каролину, ведь вы с ней дружите.

Тараш понял, что означало в эту минуту упоминание о Каролине. Он не знал, что сказать. В памяти возникла ночь, проведенная с Каролиной во дворе Илорского храма.

Присев на торчавшее из земли корневище дуба, он оперся локтями о колени и охватил руками разгоряченную голову.

Тамар плакала, сидя на пне.

Не допытываясь о причине ее слез, он помог ей встать. Молча двинулись они по той же дороге домой.