Похищение Муссолини
Шрифт:
Курбатов прошел уже почти весь распадок, а вслед ему все доносился и доносился душераздирающий вопль раздавливаемого человека. И не было никого в этом мире, кто бы спас его или хотя бы помог побыстрее умереть.
13
Сидя в машине, поспешно увозящей его из вечернего леса, Штубер чувствовал, что удача изменяет не только ему, она неотвратимо изменяет всей доселе непобедимой армии. Даже в Украине окончательно овладеть обстановкой она так и не сумела. Хотя, казалось бы, у местного населения нет
По всем данным, которые имелись у немецкой разведки (а Штубер как командир особой группы со многими из них был ознакомлен в подробностях), атмосфера в Украине складывалась таким образом, что эта республика должна была, по существу, сразу же перейти на сторону Германии, стать ее союзницей. Не на равных, конечно, как, допустим, Венгрия, Италия или Румыния, но все же…
И поначалу создавалось впечатление, что так оно и будет. Судя по количеству пленных, которых им пришлось взять в первые месяцы войны, по тому, как быстро организовывались полицейские участки, отправлялись в Германию эшелоны рабочих-добровольцев, так оно все и должно было сложиться…
— А знаете, что я вспомнил? — прервал его размышления Зебольд, когда наконец они выбрались из леса и, следуя приказу Штубера, водитель остановил машину недалеко от сгоревшего грузовика да покореженной «фюрер-пропагандмашинен». Одним из партизан, которые подстерегли нас на дороге, был тот самый поляк, что приходил к нам в крепость.
— Да, тот польский офицер? Вы не обознались?
— Ручаюсь. Я не мог ошибиться.
— А вторым — сержант Крамарчук, — только сейчас сообщил Штубер фельдфебелю то, что раньше сообщать не хотелось. — Которого мы однажды пожалели, не распяли. Хотя должны были.
— Значит, вы его тоже узнали?
— Еще бы, мой фельдфебель! — беззаботно отозвался гауптштурмфюрер. Снова, как в лучшие дни существования их группы, особенно когда он был в прекрасном расположении духа, Штубер произнес это свое «мой фельдфебель» так, как произносят «мой фюрер». Толысо со значительной долей горькой иронии.
— Я не решился назвать этого партизана сержантом Крамарчуком только потому, что мне показалось, будто имеем дело с самим Беркутом.
— Они похожи, — не стал спорить Штубер. — Очень похожи. Осмотрите «фюрерпропагандмашинен». Нужно взять ее на буксир и доставить в крепость.
— Мы рискнем остаться на ночь в крепости?
— А что, был приказ передислоцироваться? — жестко поинтересовался Штубер.
Он и сам понимал, что оставаться в цитадели с пятью-шестью солдатами слишком рискованно. Однако прекрасно понимал и то, что, уйдя из крепости, тем самым признает: диверсионной группы Штубера больше не существует. А значит, к нему станут относиться, как к офицеру, оставшемуся без солдат и без дела. Чем это кончается, Штубер знал — бессмысленным марш-броском на передовую, в одну из эсэсовских частей. Или прикомандированием к отделению гестапо, что, конечно, хотя и предпочтительнее, но особого энтузиазма у него не вызывало.
— А ведь отряд Беркута все же уничтожен, — будто извинился за свою бестактность фельдфебель. —
Туго бы мне пришлось без ваших дипломатических подсказок, мой фельдфебель. Именно за них я вас и ценю.
14
— Что с группой, которую вы послали к Чите, полковник? — поинтересовался атаман Семенов, прежде чем успел предложить Родзаевскому кресло. — Помнится, мы возлагали на нее не меньше надежд, чем японцы на всю Квантунскую армию.
Было что-то демоническое в облике полковника: худощавое нервное лицо с утонченными, но почему-то совершенно не красящими его чертами, тонкие бескровные губы, красные воспаленные глаза, султан редких седых волос, едва прикрывающих два ожоговых шрама.
— Мои оценки группы намного сдержаннее, — покрылся бледными пятнами Родзаевский, болезненно воспринимавший любые попытки иносказания, малейшее стремление свести разговор к шутке или подковырке. Всего этого он просто-напросто не воспринимал, да и терпеть не мог. — Хотя, не скрою, группу ротмистра Гранчицкого считаю лучшей из всего, что только можно было составить из нынешних курсантов.
— Ну и?
Только сейчас полковник сел, достал из золотого портсигара гавайскую сигару, внимательно осмотрел ее, словно выискивал признаки, по которым возможно определить, отравлена ли она, и лишь после этого, испросив у генерала разрешения, закурил с удовольствием, артистично вдыхая в себя горьковато-ароматный дым. Это были особые, немыслимо ароматизированные сигары, которыми в Харбине наслаждался только Родзаевский, и генерал уже в который раз еле воздержался от того, чтобы попросить у него закурить. Сам полковник этих сигар никому и никогда не предлагал. Даже атаману. Для угощений он обычно имел в запасе другой портсигар, с папиросами, набитыми тухлое ватым маньчжурским табаком.
— Из всей группы вернулся только один человек. Час назад я беседовал с ним. Его информация в основном совпадает с данными, полученными от агентов.
— Только один? Что ж это за подготовка?
— Нужно учесть, что группа «прошлась» по всему Забайкалью. Вела себя отлично. Задание выполнила. Если бы не излишний риск, которому чуть ли не каждый день подвергал ее ротмистр Гранчицкий… Что совершенно неожиданно для меня. Ибо лично я знал его как человека крайне осторожного и осмотрительного.
Генерал-лейтенант Семенов поднялся и неспешно, вразвалочку, прошелся по кабинету.
Наблюдая за ним, Родзаевский уже в который раз поймал себя на мысли, что в этом генерале действительно нет ничего генеральского. Полковник всегда очень щепетильно относился к соответствию чипа, титула или положения в обществе того или иного человека с его фигурой, выправкой и внешностью. И никакие заслуги, никакая родословная, никакие подвиги не могли смирить его с человеком, в отношении которого «нижегородский фюрер» однажды — то ли вслух, то ли про себя — изрек что-то вроде: «И это — генерал?!» «И это — князь?!»