Похищение огня. Книга 2
Шрифт:
В октябре Фридрих приехал в Геную. Невозможно остаться равнодушным к этому бело-голубому городу — большому порту на Средиземном море. Рощи кипарисов и тамарисков спускаются с холмов, смягчая зной улиц, где живут купцы, торгующие со всем светом. Голы и раскалены тупики и закоулки вокруг порта, где ютится генуэзская голытьба, грузчики, разносчики, рабочие и матросы. Осмотрев домик Колумба и до утомления побродив по городу, Энгельс спустился к пристани и зашел в харчевню пообедать. Он любил, усевшись поодаль, наблюдать многоязычную портовую
«Ему бы плащ и широкополую шляпу — был бы типичный карбонарий, как его представляют себе слабонервные дамы», — думал Энгельс. Он доел уже вторую порцию превосходных макарон, а рабочий все еще о чем-то размышлял, не поднимая глаз.
— Ты, верно, очень любишь свою невесту, раз позабыл об обеде, — пошутил Энгельс.
Итальянец быстро закрыл большой грубой рукой картинку и ответил резко:
— А может, я молюсь пресвятой деве!
Затем он подвинул еду и принялся с громким присвистом, сложив губы трубочкой, ловко втягивать остывшие макароны. Покончив с ними, он искоса снова поглядел на Фридриха и, облизав измазанный пунцовым соусом рот, заговорил:
— Вы, синьор, из иностранцев, а ловко говорите на нашем языке. Если бы я не прожил много лет в чужих странах, то не разобрался бы в этом. Иной калабриец, к примеру, говорит по-итальянски так, точно щелкает орехи. Его и не поймешь сразу. Самый правильный язык — генуэзский.
— Корни языка одни и те же, а произношение может несколько отличаться. Я знаю некоторые ваши наречия.
Так завязалась беседа у Энгельса с Пьетро Диверолли, который, покинув около двух лет назад Париж, возвратился в Италию. Он был свидетелем объявления Римской республики, насладился недолгой свободой, едва но лишился жизни во время австро-итальянской войны и теперь скрывался под другим именем в родной Генуе.
Убедившись, что Энгельс заслуживает доверия, он показал ему яркий литографированный портрет, который прятал…
— Узнаешь? — спросил он, блеснув маленькими карими глазами.
Фридрих увидел грубо нарисованного высокого, узкого в талии человека с ненатурально выпяченной грудью. Светло-коричневые волосы падали по плечам, и на бронзовом загорелом лице с густыми усами и бородой резко выделялись фиолетово-синие глаза. Маленькая, расшитая золотом ермолка, лихо надетая набекрень, и полосатый жилет были необычны и переняты, очевидно, у турок.
— Да кто же не знает теперь Джузеппе Мария Гарибальди, спроси любого. Необыкновенная жизнь у этого отчаянного храбреца. Многое повидал он, плавая на бригантинах «Констанция» и «Сперанца». Родись он тремя веками раньше, был бы великим конквистадором. Смелый мореходец и воин.
Диверолли от неожиданности обронил кисет с табаком. Он был уверен, что иностранец не знал в лицо Гарибальди.
— Откуда ты все о нем знаешь?
— Ну, не все. Но слыхал кое-что. Я уверен,
— Я был в головном отряде, — тихо признался Диверолли. — Ты прав, немец, это не забывается и повторится. Впервые я встретился с Гарибальди в Марселе. Его партийная кличка была тогда Борель. Я был там с Мадзини.
Пришла очередь удивиться Энгельсу:
— Значит, ты член «Молодой Италии», мадзинист?
— Да, я друг великого итальянца, — последовал ответ.
До самого отъезда из Генуи Энгельс часто встречался с Диверолли, который посвятил себя борьбе за славное будущее вольной Италии и выполнял тайные поручения Мадзини.
Искренний и честный, Пьетро Диверолли не мог жить без поклонения кому-либо. В это время он страдал оттого, что не знал, кому отдать предпочтение: Мадзини, который привлек его к революции, или Гарибальди, казавшемуся генуэзцу чуть ли не полубогом.
— К сожалению, — доверчиво сообщал он Энгельсу, — оба эти великих человека не очень дружны. Я был свидетелем их жестокой размолвки. Один учен и осторожен, проницателен, как Макиавелли, и настойчив, как Риенци, а другой — великий воин, закаленный бурями и крушениями, хочет возвеличить Италию не меньше, чем сам Гай Юлий Цезарь. Теперь посуди, могут ли эти два героя, достойные Ромула и Рема, ужиться в одной норе? Но это необходимо, они двое — опора нашего объединения.
— Чего ты хочешь, Пьетро, — спрашивал Фридрих, — федерации всех государств твоей родины или единой Италии?
— Зачем нам федерация? Мы — кости одного тела. Мы умираем потому, что нас рассекли.
— Ты прав.
Как-то Диверолли показал Энгельсу свой любимый холм Санто-Кампо, где некогда прощался с Мадзини. Внизу раскинулось Средиземное море. Долго сидели они молча на нескошенной траве. Кружевные тонкие ветви тамариска раскачивались над ними, словно опахало. В такие минуты хочется говорить о самом сокровенном.
— Ты одинок или женат? Вряд ли такой красивый парень не снится какой-нибудь девушке? — спросил ласково Диверолли.
— Женщину, которую я люблю, зовут Мери, — просто ответил Энгельс. — Ты слыхал про Ирландию? Эрин — зеленая страна, как называют ее ирландцы. Она бедна. Народ ее порабощен Англией и тоже непрестанно дерется за свою независимость. — Помолчав, он добавил: — У Мери глаза прекрасные, как кипарисовая роща у моря. Она меня, кажется, очень любит. А твоя жена где, Пьетро?
— Я вдовец, — начал Диверолли. — В Париже судьба свела меня с добрым и веселым юношей французом Кабьеном, немцем Стоком и поляком Красоцким. Какие это были люди! Поляк был из твоей породы — ученый и вежливый. По вечерам играл он на скрипке, да так, что полюбился всей улице. Музыка переворачивает и потрясает душу. Я вот не могу жить без песни. И полюбил-то я раз в жизни не женщину, а ее голос. Однажды здесь, в Генуе, услышал за оградой сада чудесное сопрано и стал каждый вечер ходить к этому дому. Когда мы встретились наконец с певицей, она оказалась горбуньей, но мое сердце уже полюбило.