Похититель звезд

Вербинина Валерия

Глава 31

Несмотря на весьма недвусмысленное предупреждение Карела Хофнера, вечером Алексей все равно отправился в Ниццу и без десяти минут шесть уже был у ворот виллы, носившей весьма поэтическое название «Грезы». Хмурый привратник – на сей раз им оказался не Хофнер и даже не его брат Альберт – впустил Нередина и пригласил следовать за собой.

«Интересно, что я чувствую?» – размышлял поэт, идя по саду. Он повертел головой, но заметил только вольготно раскинувшиеся кусты, яркие цветы и какую-то зелень вроде плюща, которая оплетала высокие стены. Однако Алексей всегда был равнодушен к той части природы, которой занималась ботаника; он не помнил ни названий цветов, ни других

растений, и красивый сад показался ему лишь мешаниной пестрых пятен. С моря, вкрадчиво рокотавшего где-то вдали, наползал сырой туман, пахнувший водорослями и русалками. И Алексей подумал, что сырость при его болезни вредна и что женщина, которая живет на вилле, должна была отменно скучать, видя вокруг себя изо дня в день одни и те же лица. Пожалуй, он был чуточку заинтригован неожиданным приглашением, но в глубине его души жили два человека: один – поэтический и легко загорающийся, пылкий и чувствительный, а другой – тот самый неистребимый поручик, основательный, здравомыслящий малый, которого никто и ничто на свете не могло сбить с толку. И в то время как поэт восторженно предвкушал встречу с интересной, начитанной женщиной, поручик, позевывая, твердил ему, что она наверняка увлеклась поэзией от скуки, от пустоты своей царственной жизни, а на самом деле понимает в стихах столько же, сколько все салонные барыньки, которые в свете выглядят такими утонченными, а дома, не обинуясь, бьют горничных по щекам и визгливо спорят с кухарками из-за копеечных покупок. «А впрочем, – усмехнулся Нередин, – какая разница? Вечер с королевой Елизаветой все равно стоит любого другого». Да и, по совести говоря, сколько встречалось людей, которые смотрели бы на поэзию так, как он сам?

Слуга уже открывал перед ним дверь.

Алексей миновал анфиладу полутемных комнат, в которых стояли печальные кресла, закрытые чехлами, и высокие резные шкафы. Почти вся мебель имела вид унылый и заброшенный, как дряхлая-предряхлая семья, которая давно уже ни от кого не получает вестей и сама не знает, зачем еще живет на белом свете. Чувствовалось отсутствие заботливой хозяйской руки, кого-то, кому этот дом и вправду был нужен, кто мог бы искренне любоваться скверными картинами на стенах или уютно расположиться в кресле с трубочкой у камина. «И все-то я фантазирую, – подумал поэт, на мгновение вновь превращаясь в поручика. – Мебель как мебель, и комнаты как комнаты. Мало ли на свете домов и вещей, которые никому не нужны?»

Часы с натугой начали бить шесть, когда слуга ввел Алексея в гостиную, где находилась фрейлина, которую он уже видел раньше возле королевы. Вид у почтенной дамы был холодный, если не сказать враждебный. По ее манерам чувствовалось, что она не слишком ценит любых поэтов и ставит их едва ли выше лакеев. Придворная дама сухо сообщила Алексею, что Ее величество Елизавета Богемская скоро будет и что пунктуальность месье Нередина, которая столь нехарактерна для молодого поколения, делает ему честь.

– Я никогда не опаздываю на встречи с королевами, – попробовал пошутить Нередин, но по взору дамы (который теперь прямо-таки источал ледяное презрение) он понял, что шутка вышла неудачной.

Внезапно Алексею все наскучило, он уже и сам не понимал, зачем вообще пришел сюда. Но вот двери растворились, и вошла королева. Сейчас она была в голубом платье, и в ее темных волосах, как и прежде, заблудились бриллиантовые бабочки. Елизавета протянула Нередину руку, и тот, смутившись, все же нашел в себе силы ее поцеловать. Ладонь была сухая и теплая. Он заметил лишь одно кольцо – с большим изумрудом – и вспомнил, что королева любит только аквамарины. Вблизи было заметно, что одна бровь у Ее величества чуть выше другой, но Алексею показалось, что эта асимметрия только красит лицо Елизаветы, добавляя ей шарма. «Кажется, я уже начинаю думать, как Шарль», – мелькнуло в голове у поэта.

Он ни за что на свете не хотел быть невежливым с царственной дамой, даже в мыслях.

– А я опасалась, что вы не придете, – заговорила королева. – Ваш доктор Гийоме – очень суровый человек, я не знала, отпустит ли он вас.

Нередин ответил в том духе, что никакой Гийоме не смог бы его удержать, когда он получил приглашение от государыни, и даже стихийное бедствие не повлияло бы на его решение прийти сюда. «Боже, что за пошлости я несу!» – в смятении подумал он; но Елизавета уже пригласила его сесть. Фрейлина (оказавшаяся герцогиней Пражской) отступила к стенным часам и сделала попытку притвориться, что ее тут нет.

– Ступайте, Елена, – распорядилась Елизавета. – Вы мне больше не нужны.

Спокойный, твердый тон этих слов оказал на Нередина странное впечатление; во всяком случае, ни за что на свете он бы не хотел, чтобы с ним самим так разговаривали. Но герцогиня, очевидно, привыкла к королевским капризам. Она лишь метнула на Алексея неприязненный взгляд и вышла, треща накрахмаленными юбками.

– Вы знаете, зачем я вас позвала? – спросила Елизавета.

– Да, Ваше величество, – ответил поэт. – Вы написали, что хотели бы побольше узнать о поэзии моей страны, потому что раньше вам мало с кем приходилось говорить о ней.

Королева кивнула:

– Вы должны извинить мое невежество, месье Нередин. Боюсь, вам придется начать с самого начала. Наверное, очень утомительное занятие – объяснять то, что другие и так должны знать, но, верите ли, я раньше почти не встречала русских стихов.

– О да, – подтвердил Алексей, – наша литература еще очень молода, и наши писатели пока недостаточно знамениты в Европе. Хотя граф Толстой, по-моему, уже заставил говорить о себе, да и Тургенев, живя во Франции, привлек интерес к русской литературе. Но то прозаики, а проза менее зависима от языка, на котором она написана. Что же до поэзии, то тут все гораздо сложнее.

И он заговорил о Пушкине, создателе великой русской поэзии, солнечном, восхитительном, неподражаемом Пушкине, о байроническом Лермонтове, чья жизнь оборвалась так рано, о баснописце Крылове, рассудительном Тютчеве, Некрасове, Фете, своих современниках… Алексей принес с собой несколько книг и, раскрыв их, стал переводить на французский стихотворения, которые ему самому особенно нравились. Тема была ему бесконечно близка и дорога, его щеки раскраснелись, глаза горели. О поэзии он мог говорить часами, если попадался благодарный слушатель; а Елизавета, по-видимому, была как раз таким слушателем.

– Вы все время говорите про Пушкина, про то, что он дал вашей поэзии столько, сколько не дал никто другой, – заметила она. – Но разве до Пушкина у вас не было поэтов?

Нередин улыбнулся.

– О да, Ваше величество, были, но все они оказались в его тени и теперь интересны разве что самым упорным историкам литературы… Тредиаковский, Державин, даже Ломоносов – нет, они были хороши, но хороши лишь для своего времени, и в нем они и остались. Даже Жуковский, хоть его и ошибочно считают учителем Пушкина, вряд ли будет интересен грядущим поколениям, это уже сейчас заметно…

– Почему ошибочно считают? Ведь вы упоминали, что он дружил с великим поэтом и покровительствовал ему…

– Это так, Ваше величество, – отозвался Нередин, – но на самом деле влияние Жуковского на Пушкина сильно преувеличено. Достаточно почитать их стихи, чтобы увидеть, насколько разные они поэты.

И он объяснил, что Жуковский отталкивался главным образом от идей немецкого романтизма, а Пушкин вбирал в себя все лучшее, что находил в любом литературном течении. В конце жизни Пушкин ближе всего стоял к реализму, но то был вовсе не конец его творческого пути, и остается только гадать, что он мог бы, но не успел написать, когда преждевременная смерть оборвала его полет.