Похитители разума
Шрифт:
Радиоприказ:
— Атака!
Самолеты пикируют один за другим, падая на цель. Одновременно заговорили пушки, пулеметы и бомбы.
Поезд разметен. В смертельной конвульсии разлетелись перепутанные в клубок проволоки, рельсы, паровозы мячиками выпрыгнули на поле.
Дальше мчатся серебристые птицы.
Чувство удовлетворенной мести наполнило всю душу, обуяло все существо человека-птицы, обретшей свои крылья…
Четыре четверки, держа курс на юг, на высоте трех тысяч метров, возвращались на свой аэродром.
— Замечено два истребителя типа Хенкель… Ниже, правее нас, — сообщает Мечислав.
— Атака!
Рывок руля глубины и машина снова в пике.
— Дзззззззздззззззз! И Сливинский упивается стремительным пике, будто озорной мальчишка, катящийся с горы на салазках.
«Теперь я снова стал орлом!» — подумал, сжав губы, летчик и нажал гашетку.
— Да-да-да-да-да-да! — огненным речитативом проговорил крупнокалиберный пулемет.
После неожиданной атаки сверху задний «немец» слегка закачал крыльями. Он не прочь сдаться… Передний пытается уйти.
Сливинский догоняет его. Все ближе и ближе расстояние между ними. Неприятельская машина танцует в визире прицельной рамки пулемета, дрожит над скрещениями центра.
— Да-да-да-да-да! Вторая очередь поражает его. Горящий самолет валится вниз. Стремительно короток воздушный бой. Он тянется лишь секунды…
Сдавшемуся, окружив его со всех сторон, сигнализируют, предлагая подняться выше и равняться на залетевшего вперед командира звена.
Эскадрилья вскоре идет на посадку. На аэродроме удивленные друзья устраивают пышный прием.
— Поднялось четыре звена, а вернулось семнадцать машин? — спрашивают они.
— Прибыль! — шутят летчики.
Немецкий пилот несколько смущен и виновато говорит:
— Ваши машины намного быстроходнее…
О, он опытный пилот… Товарищи по оружию честно взяли его в плен… Ему надоела бесперспективная война. В общем, немец доволен. Он «приземлился». Война для него уже окончена.
Мечислав пристально всматривается в румяное лицо сероглазого немца. На шее рыцарский крест.
— Скажите, вы не участвовали в операциях на польском фронте?
— Да. В первые дни войны я там получил железный крест за…
— Ну вот, — там меня подбили в первый день, — теперь мы квиты, — рассмеявшись, произнес поляк. — Говорят, что хорошо смеется тот, кто смеется последний… Не правда ли?
— Пожалуй, — согласился немец…
5. На опаленной земле
Время легкой изморозью пережитого коснулось висков Мечислава Сливинского. В униформе американского летчика он вернулся в родной город.
Память о недавно закончившейся войне подернута легкой пеленой забвения, и даже кирпичи руин покрылись бархатом мха. Меж камнями властно проступила зелень, дворы густо заросли бурьяном,
Мечислав бесцельно бродил, наблюдая бесчисленные руины. И скорбный искалеченный отчий дом, зияющий пустотой выгоревших окон, будто выплаканными глазами, глубоко взволновал его… Да он, собственно, не ожидал здесь увидеть большего, чем этот скелет дома. И некого даже спросить, куда девалась старушка мать? Никого здесь нет, лишь испуганная, совершенно одичавшая кошка, блеснув зеленоватыми глазами, шмыгнула мимо, промчавшись в переулок.
Сливинский видит рядом с руинами могилы и даже целые кладбища. В суровое время войны хоронили покойников — там, где настигала их смерть. Жуткие покосы войны…
Мечислав направился за город. Разорен фамильный замок. В забытом зале следы навоза, — очевидно, тут была устроена конюшня. Вырублен тенистый парк, исчезли лебеди, озеро заросло, омелело и превратилось в гнилое болото. Давно никто не посыпал дорожки песком. Вот и аллея — одни потемневшие пни и воспоминание о кудрявых каштанах и липах убранных золотом осени.
Развеялось все — сама любовь, и даже исчезли немые свидетели их встречи.
Опустошен парк. Опустошена страна. Опустошена душа…
Впереди маячила чья-то фигура. Одетая в мешковатое пальто женщина иногда останавливалась у пней, казалось, что-то припоминала. Мечислав, поравнявшись с нею, хотел пройти мимо, но женщина порывисто бросилась к нему…
Она ничего не сказала, только припала к его груди, судорожно вздрагивая, и когда подняла прекрасные глаза — в них было столько счастья, столько чистого, ни с чем несравнимого счастья, что, казалось, они испускали сияние.
— Мечик, Мечик! Неужели это правда? Скажи мне, что это ты!.. Я не сплю, это не галлюцинация, Мечик!
Сливинский молчит. Только теперь он чувствует, что происходит, но он упорно молчит. Люцина с все нарастающей тревогой, переходящей в испуг, наблюдает за ним.
— Боже! Неужели он безумен? — тихо, отступая, говорит она.
— Я не безумен, но есть от чего обезуметь, — наконец глухо выдавливает из себя Сливинский.
— О, как ты испугал меня, любимый… Что произошло с тобой?
— Да. Здесь есть отчего обезуметь! — раздумчиво повторяет Сливинский, отстраняя девушку. — И ты смотришь мне в глаза, ты смеешься, ты еще живешь?
— Да! — отвечает Люцина, не улавливая интонации, с какой произнесены слова.
Сливинский молчит. Его взгляд спокоен. Горечь злой иронии на складках сжатых губ.
— Где твой обезьяненок?
Люцина бледнеет и отшатывается.
— Обезьяненок… Где он?.. Я не знаю, — она растерянно улыбается. — Но как ты знаешь? Откуда?..
— Я был там. Там, где была и ты, и я видел, вот этими глазами, как ты баюкала того урода…
— О, Мечик! Как можешь ты говорить так? Если бы ты знал, какое славное и забавное это существо.