Поход к двум водопадам
Шрифт:
– «Милорд! Беру ваше привидение в придачу к обстановке».
В кабинет тихонько, словно опоздавшая ученица, проскользнула Вера Михайловна. У нее были пышные кудри темно-вишневого цвета и все еще тонкая фигура, хотя беременность уже стала заметной. Она ласковым шепотом поздоровалась, юркнула за первую парту и превратилась в слух. А я с сожалением подумала, что скоро она уйдет в декрет и больше не будет драмкружка.
Перешли к сцене с кровавым пятном на полу.
Совсем нестрашным, детским голосом Валя воскликнула:
– «Здесь пролита
Валя была маленького роста, с чуть оттопыренными ушами, и выражением лица напоминала удивленную добродушную обезьянку. Конечно, ей нисколько не подходила роль чопорной и суеверной экономки, к тому же Валя плохо запоминала текст, но ей ужасно нравилось играть.
– «Сцену освещает вспышка молнии, раздается удар грома», – прочитала Вера Михайловна.
– Ба-бах! – прогрохотали Сережа и Ярик.
Валя аккуратно присела в обморок.
– Вот! Уже намного лучше! – похвалила ее Вера Михайловна. – Только падай увереннее! На сцене будет мягкое кресло – не ударишься.
Валя счастливо закивала.
Хотелось, чтобы репетиция никогда не заканчивалась, тянулась до тех пор, пока ночной сторож дядя Вадим, худощавый великан с седыми висками и медленной королевской походкой, не придет и не встанет в дверном проеме, намекая, что пора закругляться.
А вот моя любимая сцена: Сережа в роли призрака Кентервильского бродит по комнате и ностальгирует о своих триумфальных явлениях членам семьи в роли Графа без Головы и Монаха-вампира. Только на репетициях можно не таясь наблюдать за Сережей сколько угодно.
Все замирали, когда Сережа с глубоким тихим отчаянием и бездонными паузами произносил свои реплики: «Я не сплю триста лет… Целых триста лет!.. Я очень устал!»
Когда он говорил о Саде Смерти, то смотрел перед собой так, словно видел это таинственное место наяву. Он уводил, затягивал в свой призрачный мир, и все кругом наполнялось задумчивой тоской, чудились приятные запахи пыли, дождя и мокрых каменных стен замка. Казалось, если распахнуть сейчас дверь кабинета, вместо коридора с коричневым линолеумом за ней обнаружится холодная вересковая пустошь.
Как же не хотелось возвращаться назад, в кабинет географии! Но еще страшнее было думать о том, что это наш последний спектакль. Вера Михайловна уйдет, кружка не будет, а Сережа после выпуска уедет.
Глава 6
Записка
В понедельник мне не повезло: на литературе ко мне подсел Троша. Даже не потому, что собирался списывать или просто донимать, а потому, что любил перемещаться по классу. Так он держал нас в напряжении. Кроме неприкосновенных Русаковой и Щукиной, никто не чувствовал себя в безопасности, зная, что Троша в любой момент может расположиться по соседству. Порой он долго прогуливался между рядами, выбирая жертву. Конечно, девочки старались садиться парами, но Трошу это не волновало. Он вежливо просил уступить ему место, и все знали, что, если не уступят, превратятся в «тупорылую овцу».
В
Я вся сжалась от ужаса, но подсказывать побоялась: учительница внимательно за нами следила.
Вскоре ей понадобилось выйти, и я все-таки решилась, обрадовалась, что уберегу соседа по парте от неминуемой двойки. И быстро зашептала Троше в самое ухо: «„Часы“ через „а“, проверочное слово „час“!»
Троша посмотрел на меня с возмущением и взвизгнул: «Не подглядывай!», огородил тетрадь руками, как оборонительной стеной. «Чесы» он так и не исправил. И столько уверенности было в его голосе, что я смутилась, засомневалась, пригляделась внимательнее к своим «часам». Они вдруг показались мне каким-то странным, незнакомым словом. И я переправила их на «чесы».
Дома я спросила у бабушки, как правильно, и, услышав ответ, до ночи ревела в подушку. В голове то и дело вспыхивали Трошины ужасные каракули и ошибка, заразившая мою пятерочную тетрадь.
Учительница качала головой: «Ну что же ты, Вера, с правильного на неправильное? Зачем ты посмотрела в чужую работу?»
… – Ну что, Вер, готова? – ухмыльнулся Троша и по-партнерски похлопал меня по плечу. Его ладонь была тяжелая и твердая, как у каменной статуи.
Я решила не отвечать. Он положил острые локти, которые часто приставлял к чьей-нибудь шее, на парту и уточнил:
– Ничего же не задавали?
– «Песню о Соколе», – нехотя отозвалась я.
– Понятненько. – Он помолчал и спросил: – О чем там хоть?
– «Рожденный ползать – летать не может», – пробормотала я, чтобы он отвязался.
– Дэ-э-э, опять какая-то муть! – Троша изобразил страдание, схватил меня своими железными клешнями и стал трясти, приговаривая в такт: – Вера! Я замаялся уже!
Мальчишки сзади засмеялись, и Троша, получив дозу одобрения, отпустил меня. Но я знала, что ненадолго.
Наконец появилась Ирина Борисовна. Первые десять минут урока Троша, как всегда, вел себя спокойно: слушал про Горького и героический романтизм, что-то переспрашивал и внимательно кивал. В общем, демонстрировал интерес, чтобы не придирались потом, что он якобы ничего не делает на уроке.
Тем не менее с каждой минутой мне становилось все тревожнее: скоро эта игра ему надоест и он примется за меня.
Решив, что достаточно поучаствовал в изучении поэмы, Троша погрузился в телефон. Замечаний ему уже давно не делали – лишь бы молчал и не срывал урок. Он был как пороховая бочка, которую старались, по возможности, не трогать.
Когда и телефон ему надоел, он нагло выдрал из моей тетради листок и, хихикая, стал что-то корябать. Через минуту скомканная записка тюкнула меня в висок и упала на скрещенные колени. Троша и несколько мальчишек сдавленно хохотнули.