Походы и кони
Шрифт:
— Подождем немного, — сказал Обозненко, — и потом отправим их к кавалеристам. Думаю, что теперь их не станут расстреливать.
Он ошибся. Когда через час мы их отослали, их тут же расстреляли.
Начальник третьего орудия привел мне типа в шапке.
— Я не хочу его. Он, конечно, коммунист. Берите его обратно, а всего лучше отошлите его к кавалеристам.
И ушел.
Я сидел на лафете и был в сильном затруднении. Тип передо мной дрожал мелкой дрожью. Что мне с ним делать? Не знаю. Отослать рука не поднимается — ведь на смерть. А оставить у себя страшно —
— Как тебя зовут?
— Темерченко.
— ... Я возьму тебя в свое орудие.
Его одели в вещи убитых, и я посадил его на передний вороной вынос ездовым.
Байбарак, как “старый” ездовой, объяснял ему все тонкости искусства.
Несколько дней спустя я присел за нуждой у сарая и случайно услыхал разговор моих солдат внутри сарая.
— Ты нам очки не втирай, Темерченко. Ты же коммунист, это сразу видно.
— Да, я был коммунистом, но после того, что со мной случилось в Бахмаче...
— Что? Расскажи.
— Я был неверующим. Когда нас взяли и начали расстреливать, я вспомнил о Боге и сказал себе: “Если Бог существует, то пусть Он обнаружит себя”. И вот поручик Мамонтов въехал в нашу толпу и стал отбирать людей. Я был поражен этим и стал молиться: “Господи, спаси меня, и я в Тебя уверую”. А поручик на меня смотрит и отворачивается. Он выбрал уже девятнадцать человек, остался один.
Тогда я стал молиться от всей души, и он указал на меня. Я чуть не упал, потому что знал, что Господь направил его руку...
—Да, это удивительно, — сказал кто-то из солдат.
— Погодите, это еще не все. Меня взяли в третье орудие. Тогда я подумал: “Какая чушь верить в чудо. Просто повезло”. И сейчас же поручик третьего на меня посмотрел и сказал: “Я не хочу этого — он коммунист”. Я понял, что это наказание за мое неверие, и стал молиться. И поручик Мамонтов, хоть во мне не нуждался, но не отослал меня к кавалеристам. Я видел, как они расстреляли остальных отосланных... Вот что со мной случилось...
Наступило молчание, и я потихоньку ушел от сарая. На следующий день я спросил орудийного фейерверкера унтер-офицера:
— Шакалов, что ты думаешь о Темерченко? Он же коммунист. Можно ли его у нас оставить?
— Да, он коммунист, но он ничего против вас не сделает, господин поручик. Думаю, что его можно оставить.
— Это из-за Бахмача?
— Да-
— Знаешь, я не очень верю в благодарность. Ты последи за ним.
— Будьте покойны, господин поручик.
Темерченко не дезертировал, а это было бы ему легко, особенно при отступлении. Он проделал походы на север и все большое отступление. Он был смертельно ранен на Кубани, под Ново-Корсунской.
Я часто думал и думаю о нем. Что его у нас удержало? Благодарность? Или правда то, что я слыхал у сарая? Чужая душа потемки.
Мы заняли город Конотоп. Брат вернулся из отпуска. В Екатеринодаре он встретил нашу тетку Мару Константиновну Свербееву и ее дочерей Марину и Таню.
БЕЛОПОЛЬЕ
Брат уговорил меня ехать в отпуск в Екатеринодар.
— Что скоро вернулись, господин поручик?
— Да, знаешь, денег не хватило. Там ведь за все надо платить и все очень дорого... И по вас соскучился, и по Дуре.
— Значит, в батарее-то лучше?
— И не сравнишь. Мы тут как у Христа за пазухой.
Дивизию регулярной кавалерии принял генерал Барбович, хороший начальник. Красные предприняли наступление от Путивля на Сумы. Наша дивизия двинулась из Конотопа и ударила им во фланг. Очень сильный бой разыгрался у Белополья. Красные несколько раз старались перейти в наступление. Обе наши батареи вели сильный огонь и с трудом сдержали красных. Пули летели роями. Бой был упорный и долгий. Тут был ранен Рыцарь. Брат его расседлал, думая, что лошадь погибла, но Рыцарь оправился и через несколько дней брат мог опять на нем ездить. Стрельба была так сильна, что я взял у коновода Дуру и сел на нее, потому что я верил, что лошадь не будет ранена, пока я на ней сижу.
Тут пришлось увидеть ужасную рану. С позиции ехала рысью телега, на ней сидел молодой драгун-вольноопределяющийся. В обеих щеках его была дыра в кулак величиной, вероятно, от осколка; нижняя челюсть перебита и отвисла, и левый глаз висел на длинной жиле снаружи. Тряска телеги была для него мучительна. Но он не мог лечь. Удивляюсь, как он не терял сознания. До сих пор как вспомню, так мороз пройдет по коже.
Вдруг один дом в Белополье загорелся. То ли от шрапнельного разрыва над сухой соломенной крышей (жара была сильная), то ли от зажигательного снаряда. Но мы не хотели поджигать деревню. Может быть, в пылу стрельбы перепутали снаряды.
Как ни странно, но этот пожар в тылу красных сыграл роль перелома в бою. Красные стали отступать, и мы заняли Белополье, перешли речку и заняли хутор на той стороне, в котором батарея осталась ночевать.
ТРЕВОГИ
Я был дежурным по батарее. Не спал, не снимал оружия и изредка выходил наружу, чтобы послушать, не стреляют ли. Вечером я вышел послушать. Выстрелы. У нас создался навык разбираться в значении стрельбы. Эта мне не понравилась. Хоть стрельба не была сильной, но направлена в нашу сторону. Я постоял. Опять выстрелы в нашу сторону. Я объявил тревогу.
– Седлать, заамуничивать.
Полковник Шапиловский появился на крыльце. А стрельба смолкла.
Кто приказал седлать? Я, господин полковник. Стреляют.
Он прислушался, но ночь была спокойна.
— Вам почудилось. Прикажите расседлывать.
И он вернулся в свой дом.
Несколько минут поздней стрельба возобновилась и ближе.
— Седлать, заамуничивать.
Шапиловский появился опять и в плохом настроении. Как нарочно, раздалось два-три выстрела и смолкло.
В чем дело? Стрельба, господин полковник.