Похожая на человека и удивительная
Шрифт:
– А мы будем это все фотографировать и возьмем одно интервью. И запоминать, если что-то интересное произойдет. Все, сиди, никуда не уходи.
– Спасибо, Лика, – Верочка приподнялась и поцеловала меня в щеку.
Надо же. Я почувствовала тепло от девушки и настоящую благодарность. Хорошо, если ей в моем присутствии действительно становится менее одиноко.
Глава 30
Я вспомнила про Славиного жука, еще открывая квартиру, и, скинув туфли, сразу подошла к картине. Около картины мне стало тревожно, не более того. Я не могла сказать, что именно меня тревожило. Я попыталась подумать о Славе, но ничего не надумала. Рассмотрела жука повнимательнее. Темно-золотистый
Ничего… Я налила себе чаю и села на лоджию за свой стеклянный стол у стеклянной стены, в очередной раз вдруг подумав, почему я всегда сажусь у окна и почему в последнее время меня так тянет заменять привычные предметы – деревянные, пластиковые – прозрачным стеклом. Прозрачный стол, прозрачные стулья, прозрачные раздвижные двери, прозрачная, как будто отсутствующая стена…
Мне хочется видеть все насквозь? Мне мало того, что я заглядываю людям в их сокровенные тайники души, куда и сам-то заходишь по большим праздникам? Или же наоборот, я хочу предельно объединиться с окружающим меня миром, чтобы не затеряться в своей маленькой коробочке, где меня никто не зовет по имени, не просит налить чаю, купить игрушку, завязать бантик, требовательно не спрашивает, люблю ли я его. В моей маленькой коробочке, где меня никто не любит. Трогательно! Ужасно жалко себя, уже не в первый раз за последние дни. С этим надо что-то делать, потому что с этим жить ненормально.
Я перестала думать о Славе и его нарисованном жуке, допила чай, просмотрела в камере фотографии, которые успела сегодня сделать, некоторые получились забавными. Позвонила маме, у которой не была уже больше месяца, ответила приятельнице, звавшей меня на воскресные шашлыки на дачу, набрала Верочкин номер, практически уверенная, что Верочка выключит телефоны в надежде, что Елик позвонит и разволнуется, почему она не отвечает, и, может, приедет…
И вдруг я поняла. Два молодых человека. Один очень высокий, странноватый на вид, с очень характерной походкой. От своего высокого роста он как будто все время покачивался вперед, словно у него был нарушен центр тяжести. Другой совсем обычный, никакой. Они что-то хотят забрать у Славы… Что именно? Какой-то свёрток, бумажный… Нет, наоборот. Они хотят отдать ему этот сверток. А ему точно брать его не надо. Почему? Что там такое? Что они хотят? Но от этого свертка исходит какая-то опасность, что-то тяжелое, неприятное, как едкий желтый дым, наполняющий комнату… Я от неожиданности закашлялась.
Так, и что мне делать? Как предупредить Славу непонятно о чем? Допустим, я сама себе верю – после всех странностей последнего времени. А как отреагирует Слава?
Я посмотрела на часы. Что может делать в первом часу ночи депутат Госдумы и олимпийский чемпион Слава Веденеев? Что угодно. Это абсолютно личное время. Может, подождать до утра?
Я пошла в ванную умыться, смыть незамысловатые краски, которые наложила на лицо, чтобы не очень выделяться обычной бытовой бледностью от пестрой блестящей толпы звезд и их свиты, веселившихся сегодня в клубе.
Проходя мимо Славиной картины, я почувствовала как будто сильный толчок в спину и в грудь. У меня даже перехватило дыхание. Я не понимаю… Славу избили? Собираются избить? Две вещи… Две вещи, которые он должен сделать… Или не делать… С кем-то вместе что-то не делать… Не голосовать, видимо… Наверно, фантазирую уже, потому что не могу понять главное. Не ходить… нет, не понимаю… Не брать этот сверток, там деньги… плохие деньги… Хотя
Помня реакцию бедного Сутягина, я решила со Славой разговаривать очень аккуратно. Верить мне он не обязан. Тем более, я не знаю ничего конкретного.
Я быстро написала ему: «Перезвони, если не спишь. Лика».
Слава не звонил. Я попробовала уснуть, но в голову лезли мысли, разгоняющие сон. Плохо, что мне не с кем обо всем этом поговорить.
Почему церковь так плохо относится ко всем проявлениям человеческой психики и способностям человека, находящимся за гранью понимания? Сегодняшняя церковь, пользующаяся всеми достижениями науки и техники. Хорошо, что я не дождалась тогда священника. Пришла я в церковь от растерянности и беспомощности, как приходят многие. Я часто слышу рассказы, как вчера еще неверующие люди, воспитанные в другом обществе, пришли на службу в минуту, когда прийти больше было некуда. Но церковь – в лице священника – не будет разбираться в твоих проблемах. Разобраться в них ты должен сам. В церкви скажут как надо и как не надо. Куда идти. И уж изволь пройти этот путь самостоятельно. Это мудро, это трудно. И это не уберегает от ошибок и грехов, увы.
Я посмотрела на фигурку лошадки в разноцветной попоне, которую привезла с собой из Калюкина. О чем он думал, делая эту лошадку, он, взрослый, серьезный человек? О лошадках? Или о чем-то еще? Я взяла телефон и набрала номер Климова. Пока не успела передумать. Спрошу про лошадку, к примеру, как ее зовут.
– Лика?
Это его голос? Конечно, я же ни разу не разговаривала с ним по телефону. И не слышала уже – сколько? – три недели или больше?
– Привет… Я… – Я в растерянности замолчала.
Он как будто удивился моему звонку.
– Как у тебя дела? Я рад тебя слышать.
– И я рада. Все хорошо. Как у тебя? Как Пятьдесят Второй?
Климов почему-то вздохнул и, мне показалось, улыбнулся.
– Приезжай на выходные. А, как?
Он это сказал или мне захотелось услышать?
– В выходные у меня эфир. Я же веду передачу на радио.
– Да, я помню.
– Ты пишешь дальше сказку?
Ужасно, я и не думала, что так мучительно и странно говорить по телефону с человеком, с которым… Впрочем, ладно. То, что у других получается весело и просто, у меня вышло тяжко.
«Приезжай! Приезжай навсегда и оставайся! Здесь будет твой дом, семья, тебе будет с кем поздороваться утром и с кем порассуждать вслух о странностях и сложностях бытия. Рядом буду я, и я буду смотреть на тебя с любовью и нежностью. Ведь именно этого тебе так недостает в последние тридцать восемь лет твоей жизни?»
Мне хотелось, чтобы он сказал так? Так или почти так.
Но Климов сказал что-то другое. Про холодный июнь, про красивые поздние закаты на озере, которые он снимал на этой неделе. И еще я услышала то, чего он не говорил.
Он хочет куда-то поехать, не то чтобы рвется, но очень хочет. Что-то его зовет. Позвало после встречи со мной. Но не я. И не Москва. Что-то другое. А что – я не успела понять. Потому что мы поговорили и попрощались. Ни на чем. Я не поняла, пригласил ли он меня приехать. А он больше не вернулся к этому. А мне-то ведь хотелось, наверно, чтобы он только об этом и говорил. Я уж думала – ехать, не ехать, все бросать или нет, и есть ли у меня что бросать в Москве. Кроме квартиры с видом на мост, похожий на архитектурно-поэтическое воплощение выражения о натянутых человеческих нервах, кроме эфиров с хулиганистым и поистрепавшимся Генкой Лапиком и моей работы – наверное, интересной и престижной, и еще крайне глупой. С точки зрения вечности.