Похождения Бамбоша

Буссенар Луи Анри

— Что ж, слушай. На ткани написан номер одного из самых жестоких, самых кровожадных бандитов среди тех, кто совершил побег из лагеря Мерэ. Это номер Педро-Крумана.

ГЛАВА 18

Переход беглых каторжников был нескончаемой борьбой — они боролись с самой природой, усталостью и голодом, ужасным голодом, постоянно терзавшим их внутренности.

Уже на исходе второго дня все они, кроме разве что Бамбоша, стали сожалеть о каторге с ее железной дисциплиной, изнурительным трудом, двойными цепями, со

всей ее безнадежной жизнью.

Какой им толк от этой свободы, купленной слишком дорогой ценой, если приходится агонизировать долгими часами, чтобы бесславно погибнуть и стать добычей ненасытных муравьев, чье шуршание нарушало тишину ночи.

В конце концов они поняли, что променяли одну тюрьму на другую. Но теперешняя тюрьма, дающая им иллюзию свободы, была куда страшней и коварней.

Там, на каторге, у них был хотя бы гамак, где можно было дать отдых усталым членам, тюремный госпиталь, где лечили малярийных больных, большая пайка хлеба, а для здоровых работяг — мясо и треска. Ясное дело — работать приходилось до седьмого пота. Да и охранники не отличались, как правило, ангельской кротостью. Но, по крайней мере, каторжники имели там жилье и хлеб, им был обеспечен завтрашний день. И кроме того, можно было лелеять надежду совершить побег, но — при более благоприятных условиях.

Беглецы твердили все это про себя, а наиболее решительные откровенно признавались — да, они бы охотно променяли нынешнюю свободу на миску баланды или на горшок ароматных бобов, обжаренных на сале.

В конце концов, не пошлют же их всех на гильотину! Ну, одного-двух, самых отпетых, — для примера.

Бамбош, слыша эти разглагольствования, видя все симптомы начинающейся дезорганизации, ощущал, как его авторитет на глазах рассыпается в прах. Ясно, никогда больше не займет он на каторге своего места.

Что касается его самого, он верил в успех своего предприятия. Что ж, смерть так смерть, но он желал погибнуть в борьбе, в бескомпромиссной борьбе за свободу.

Лицо его обгорело на солнце, он обливался потом, пробираясь сквозь чащобу, в животе урчало от голода, и вдруг перед его мысленным взором предстало видение, заставившее его содрогнуться.

Париж!

Как легко смельчаку зажить там настоящей жизнью!.. Какое наслаждение — достигать роскоши, побеждая общество, которое он так ненавидел! И мстить своим недругам!.. А все эти разнообразные способы достичь пьянящего упоения, блаженства, которого он был лишен в течение двух лет!..

Два года на каторге… И теперь, когда можно все восстановить, стоит лишь приложить немного энергии, эти скоты хотят его предать! Он заскрежетал зубами и окинул своих спутников взглядом, заставившим их поежиться.

На второй день пути они питались капустной пальмой, подвидом пальмы хамеропс, не имеющей совершенно ничего общего с капустой огородной. Невозможно быть меньше «капустой», чем эти короткие хрустящие, почти безвкусные волокна, которые только набивают изголодавшийся желудок, но не могут быть названы пищей в прямом смысле этого слова.

Ромул первым заметил капустную пальму и принялся ее рубить,

потому что, как известно, для того чтобы добыть молодые съедобные ростки, надо пожертвовать всем деревом. Остальные владельцы сабель стали фехтовать следом за ним, пытаясь завалить дерево с жесткими и клейкими листьями, которые почти невозможно прожевать.

Побеги капустной пальмы были проглочены в одно мгновение, и жалкое воинство — ослабевшее, деморализованное, еще более голодное, чем до трапезы, — волоча ноги, тронулось в путь.

Вечером, когда все укладывались на голой земле, чтобы хоть во сне обрести кратковременное забвение от усталости и голода, обнаружился первый пораженец, напрямик предложивший сдаться. Им оказался Галуа, которого Мартен-Геркулес извлек из зыбучей лужайки.

— Черт возьми, — заявил он, — я возвращаюсь в лагерь Мерэ. А там — будь что будет…

Большинство считало, что он прав, кроме разве что Геркулеса и его дружка Филиппа. Бамбош ничего не сказал, только поджал губы и одарил смельчака взглядом, не сулящим ничего хорошего.

Ночью Король Каторги подошел к Мартену, о чем-то с ним коротко потолковал и спокойно растянулся на земле.

Задолго до зари беглецов разбудил ужасный голод, терзавший этих мрачных и одиноких людей уже пятьдесят часов.

— Я уже сказал и повторю еще раз, — раздался в темноте голос Галуа, — и никто меня не переубедит… Как только взойдет солнце, я отправляюсь обратно…

— А по какой дороге ты пойдешь, идиот? — спросил Бамбош. — Да разве ты знаешь, где сейчас находишься и в каком направлении надо двигаться?

— Тут ты отчасти прав, — отвечал Галуа. — Но если поискать хорошенько… и потом, я голоден!

— Ты наступишь на хвост гремучей змее, свалишься в какую-нибудь яму, тебя звери загрызут!

— Я хочу есть!

— Я тоже хочу, и Малыш хочет, — перебил его Мартен. — Я не такой дока, как профессор из Сорбонны [153] , но я люблю Малыша, и это наводит меня на мысль… Уж я-то дорогу отыщу, ручаюсь…

— Как, Мартен, и ты, один из моих лучших друзей, ты тоже хочешь меня покинуть? — с удрученным видом заговорил Бамбош.

153

Сорбонна — так называют Парижский университет — по его старейшему коллежу, основанному в 1257 году теологом Робером де Сорбоном (1201 — 1274).

— Как хочешь, а голодное брюхо к уговорам глухо. Вот что я предлагаю: если Галуа решил возвратиться, я берусь указать ему верный путь. Малыш пойдет с нами.

— Мы все пойдем! — в один голос закричали каторжники.

— В этом нет никакого смысла. Давайте-ка мы пойдем вперед и будем помечать путь, делая зарубки саблями. Если мы не найдем дороги, то вернемся сюда и пойдем в обратном направлении, если же нам удастся отыскать верный путь, вы последуете за нами. Таким образом, вы будете избавлены от утомительного перехода и избегнете лишних опасностей.