Похождения Шипова, или Старинный водевиль

Окуджава Булат Шалвович

Голоса стали тише, приглушеннее, шутки откровеннее, неприязнь звонче. Но едва желтое пламя свечей заявило свои права, как перед Михаилом Ивановичем оказался большой синий конверт. Шипов вскрикнул едва слышно. Но все были увлечены беседой и потому никому до него не было никакого дела.. Он привычно вскрыл конверт, чувствуя, что трезвеет и вновь начинает мелко подрагивать. В конверте, как всегда, была четвертушка бумаги, но на сей раз она была пуста.

– Ууууу, - тихонечко завыл секретный агент, - беда какая!

– Хорошо, когда люди кругом, -

сказал Севастьянов, почему-то оказавшийся рядом с Михаилом Ивановичем.
– А как одному-то остаться? Не дай господь-с...

Поп (шепотом). Видно, письма ужасные у вас...

Шипов. Пужают.

Поп. Вон вы дрожите весь.

Севастьянов. Задрожишь тут... У меня и то голова гудит-с...

Поп. Одного не понимаю - вы с вашими-то деньгами могли бы в Америку, например, съездить, а вы тут, в Туле, сидите.

Шипов. Да ведь у меня имение... Должон я доход собирать? Я ведь, лямур-тужур, не могу от дохода отказываться.

Поп. Парле ву франсе?

Шипов. Ах ты, ей-богу... Да зачем уж так-то, отец?.. Обидеть меня желаете?..

Севастьянов. Конвертик-то синий. Придумают же.

Шипов (слабым голосом). Пей-гуляй... Зимин за всех платит... (Попу.) У меня же имение. За ним глаз нужен.

Севастьянов. Жизнь - она дороже-с.

Шипов. Какая еще жизнь?

Севастьянов. Ваша-с. Они в конверте могут и отраву прислать. Все могут-с.

Шипов. Не могу я имение бросить...

"Чего мне в Ясной-то надо?
– снова подумал он.
– Чего? Чего? Ну, я съезжу туда, а чего я? Чего мне там?..
– И вспомнил: - Ах, да граф же там, граф! А я-то думаю: чего? Граф Толстой... А чего граф? Я должен ему чего али он мне?.. Итальянца нет, черта, прощелыги, а то бы он сказал. Он знает..."

Поп. Что-то неприятное есть в этом нумере, не правда ли? Гляньте-ка, как комнаты расположены: одна, потом другая, а потом и еще одна... Вы велите и в тех комнатах свет зажечь, велите.

Шипов. Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте.

Севастьянов. А прошлым летом здесь одну молодую даму убили-с...

Поп. Фу, страсти какие! А вам разве приятно, Ми-хайло Иваныч, такое слышать?

Шипов. Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте.

Севастьянов. Какие же это страсти? Сама жизнь. Покуда здесь купцы гуляли, ее в той комнате, во-он в той, подушкой накрыли - и все.

Молодой человек (барышне). Я, наверное, влюблен в вас. Со мною черт знает что происходит...

Барышня. А вы не боитесь, что кто-нибудь увидит?

Молодой человек. Что увидит?

Барышня (шепотом). Вашу руку... Милостивый государь, уберите руку! Вы не смеете...

Молодой человек. Ну вот, ей-богу...

Севастьянов (даме). Вам клубнички-с?

Михаловский. А кто он такой? Что ему надо?

Дама. Да это же хозяин гостиницы.

Михаловский. Пардон...

Севастьянов. Это ничего-с. Может, еще чего хотите?

Дама. Мерси. Я хочу вон от того гуся немного.

Пустое письмо повергло Шилова в полный трепет. В зыбком пламени свечей мерещились

всякие страсти. Он был почти совсем трезв, но слабость сковала его, а грузный поп и Севастьянов сидели так плотно, что не хватало воздуху. А праздник продолжался. Кто-то выходил, появлялись какие-то новые, незнакомые люди, их угловатые , тени метались по стенам, длинные руки тянулись к блюдам, слышались чавканье, сопенье, смех. Дверь уже вовсе не запиралась. И Шилову вдруг захотелось подпрыгнуть, вырваться из этого душного, цепкого круга, выскочить в окно и лететь выше, выше, выше... Он приник щекой к горячему плечу отца Николая и тихо сказал:

– Батюшка, куды же выше-то? Тама - небеса одни... На круглом лице отца Николая играли тени, и нельзя было понять, смеется он или плачет, жалея Шилова. Сквозь серебряную бороду поблескивали влажные губы, два маленьких темных внимательных зрачка будто бы сострадали.

– А вы сходите, Михаил Иваныч, в ту комнату, - сказал Севастьянов шепотом, - во-он в ту, и сами увиди-те-с...

– Зачем?
– испугался Шипов.
– Зачем это мне туда ходить?

– Ежели не верите...

– Вроде бы там и сейчас кто-то есть, - сказал поп.

– Эх, - вздохнул Севастьянов, - продам все - и в Москву...

"Верно, - подумал Шипов, - и я в Москву! Вот радость... Пущай они тут сами, без меня..."

Тут он приподнялся, заработал локтями, начал выбираться из душного круга.

– Позволь, позволь... Да позволь, се муа!.. Да подвинься...

– Куда это вы?
– засмеялся поп.
– Уж не в Москву ли собрались?

– В Москву, в Москву, - твердил Шипов, выбираясь.
– Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте... В Москву...

Он лез через стулья, через кресла, наступал на чьи-то ноги, отбивался от чьих-то рук, пытавшихся его удержать. Ему казалось: еще шаг - и Москва откроется перед ним, и все несчастья кончатся. Он видел перёд собой широкую, теплую, мягкую Матренину постель и торопился, карабкался - скорей-скорей под пестрое одеяло, обо всем позабыть...

...Очнулся Михаил Иванович в незнакомой каморке со сводчатым потолком. Он лежал на жесткой койке. Прекрасный его костюм, вычищенный и отутюженный, аккуратно висел рядом на спинке стула. В окно было видно, что майское утро в разгаре. Голова болела. Воспоминаний не было. Возле стояли Севастьянов и мальчик в красном казакине. У Севастьянова было суровое, непроницаемое лицо, будто маска.

– В Москву собрались?
– спросил он без интереса.

– Ага, - вспомнил Шипов, - в Москву, Матрена там у меня.

– Надо бы рассчитаться, - сказал Севастьянов и протянул счет.

Шипов схватил бумажку, вспомнил про ассигнации и чуть было не закричал, но едва прикоснулся к сюртуку, они захрустели успокоительно. От сердца отлегло. Скомканные бумажки посыпались на койку. Шипов засмеялся.

– Лямур?..
– И принялся считать.

Но сколько он ни считал, как ни пересчитывал, не хватало сорока рублей.