Похождения Жиль Бласа из Сантильяны
Шрифт:
«Горе тем, кто пристрастился к гибельным трапезам, за коими надлежит непрестанно опасаться собственной жадности, дабы не перегрузить желудка! Как мало бы человек ни ел, он всегда ест достаточно».
В припадке дурного настроения я одобрял афоризмы, которыми до того основательно пренебрегал.
Пока я поглощал свой непритязательный обед, не опасаясь перейти границ умеренности, в залу вошел лиценциат Луис Гарсиас, получивший габийский приход тем способом, о котором я уже говорил. Завидя меня, он подошел поздороваться с самым обязательным видом или, точнее, с экспансивностью человека, испытывающего безмерную радость. Он сжал меня в своих объятиях, и мне пришлось выдержать длиннейший поток любезностей по поводу услуги, которую я ему оказал. Эти бесконечные
— Любезнейший мой покровитель, раз моя счастливая судьба пожелала, чтоб я вас встретил, то нельзя нам расстаться, не совершив возлияний. Но так как в этой харчевне нет хорошего вина, то я отведу вас в одно место, где угощу бутылочкой самого сухого лусенского и бесподобным фонкаральским мускатом. Мы должны кутнуть; пожалуйста, не откажите мне в этом удовольствии. О, почему не дано мне, хотя бы только на несколько дней приютить вас в своем приходском доме в Габии! Вас приняли бы там, как щедрого мецената, которому я обязан спокойствием и обеспеченностью своей теперешней жизни.
Пока он держал эту речь, ему подали обед. Он принялся за еду, не переставая, однако, в промежутках осыпать меня лестью. Тут и мне, наконец, удалось вставить слово и так как он осведомился о своем друге мажордоме, то я не скрыл от него своего ухода от архиепископа. Я даже поведал ему о постигшей меня немилости во всех малейших подробностях, что он выслушал с большим вниманием. Кто бы после его излияний не стал ожидать, что, проникнутый сочувствием, он обрушится на архиепископа? Но ничуть не бывало. Напротив, он сделался холоден и задумчив, молча докончил свой обед, а затем, неожиданно встав из-за стола, поклонился мне с ледяным видом и исчез. Видя, что я больше не могу быть ему полезен, этот неблагодарный даже не дал себе труда скрыть от меня свои чувства. Я только посмеялся над его неблагодарностью и, отнесясь к нему с тем презрением, которого он заслуживал, крикнул ему вслед так громко, чтоб меня слышали:
— Эй, смиреннейший духовник женской обители, прикажи-ка заморозить бесподобное лусенское, которым ты хотел меня угостить!
ГЛАВА VI
Не успел Гарсиас покинуть зал, как вошли два веселых, пристойно одетых кавалера и уселись рядом со мной. Они разговорились об актерах гренадской труппы и о новой комедии, которая тогда ставилась. Судя по их словам, пьеса пользовалась в городе шумным успехом. Мне захотелось в тот же день посмотреть на это представление, тем более что за свое пребывание в Гренаде я ни разу не побывал в театре. Живя почти все время в архиепископском дворце, где всякие зрелища были преданы анафеме, я не смел доставить себе подобное удовольствие. Моим единственным развлечением были проповеди.
Когда наступило время спектакля, я отправился в комедию, где застал большое стечение публики. Еще до начала представления вокруг меня раздались споры о пьесе, и я заметил, что каждый считал себя вправе в них вмешаться. Одни говорили за, другие против.
— Видал ли кто лучшее произведение? — заявляли оправа.
— Убогий стиль! — восклицали слева.
Конечно, существует немало плохих актеров, но надо сознаться, что плохих критиков еще больше. Когда я думаю о неприятностях, которые приходится претерпевать драматургам, то удивляюсь тому, что еще существуют смельчаки, готовые противодействовать невежеству толпы и опасной критике недоучек, нередко портящих вкусы публики.
Наконец, вышел грасиосо, 120 чтоб начать представление. Его появление было встречено единодушными рукоплесканиями, из чего я заключил, что это был один из тех избалованных актеров, которым партер прощает все. Действительно, при всяком его слове, при малейшем
120
Грасиосо — комический персонаж испанской комедии, здесь: любимец публики.
Хлопали в ладоши также при появлении нескольких других исполнителей, в том числе одной актрисы, игравшей роль наперсницы. Я вгляделся в нее… Но нет слов, чтоб выразить мое удивление, когда я узнал в ней Лауру, мою любезную Лауру, которую помнил в Мадриде у Арсении. Не могло быть никаких сомнений в том, что это она. Ее фигура, ее черты, ее голос — словом, все убеждало меня в правильности моего предположения. Все же, словно не доверяя свидетельству собственных глаз и ушей, я спросил у кавалера, находившегося подле меня, как зовут эту артистку.
— Откуда вы свалились? — отвечал он. — Видимо, вы только что приехали, если не знаете прекрасной Эстрельи.
Сходство было слишком разительно, чтоб ошибиться. Я понял, что вместе с ремеслом Лаура переменила также и имя. Мне хотелось узнать о ней поподробнее, и так как публика бывает обычно в курсе актерских дел, то я спросил у того же соседа, не обзавелась ли Эстрелья каким-нибудь могущественным покровителем. Он отвечал, что уже два месяца, как живет в Гренаде один знатный португальский сеньор, маркиз де Мариальва, который тратит на нее большие деньги. Он, наверное, рассказал бы мне и больше, если б я не постеснялся докучать ему расспросами. Сведения, данные мне кавалером, занимали меня гораздо больше, чем комедия, и если бы кто-нибудь спросил меня при выходе о сюжете пьесы, то поставил бы в весьма затруднительное положение. Я только то и делал, что мечтал о Лауре, или Эстрелье, и твердо решил на следующий же день отправиться к этой актрисе. Не скрою, что я испытывал некоторое беспокойство по поводу приема, который она мне окажет: было немало данных за то, что ввиду блестящего положения ее дел мое появление не доставит ей особенного удовольствия; с другой стороны, такой отличной артистке ничего не стоило притвориться, что она вовсе меня не знает, дабы отомстить человеку, которым она имела основания быть недовольной. Но все это меня не обескуражило. После легкого ужина, — а другого в моем трактире не полагалось, — я удалился в свою комнату, с нетерпением дожидаясь завтрашнего дня.
Я мало спал в эту ночь и поднялся ни свет ни заря. Но так как мне думалось, что возлюбленная знатного сеньора не станет принимать посетителей в столь ранний час, то перед тем как идти к ней, я провел часа три или четыре за туалетом, приказав побрить себя, напудрить и надушить. Мне хотелось предстать перед ней в таком виде, чтоб ей не пришлось краснеть при встрече со мной. Я вышел около десяти часов и отправился к Лауре, зайдя сперва в театр, чтоб спросить, где она живет. Она занимала переднюю половину большого дома. Мне открыла дверь камеристка, которую я попросил передать, что молодой человек желает поговорить с сеньорой Эстрельей. Девушка пошла, чтоб доложить обо мне, и я тотчас же услыхал, как ее госпожа сказала, сильно повышая голос:
— Какой еще там молодой человек? Что ему от меня нужно? Пусть войдет.
Из этого я заключил, что попал не вовремя: вероятно, португальский любовник Эстрельи присутствовал при ее туалете, и она нарочно повысила голос, желая показать ему, что она не такая особа, чтобы принимать подозрительных посланцев. Мое предположение оправдалось: маркиз де Мариальва проводил у нее почти каждое утро. Я уже приготовился поэтому наткнуться на неблагосклонный прием, но эта необыкновенная артистка, завидев меня, бросилась мне навстречу с распростертыми объятиями и, как бы охваченная умилением, воскликнула: