Похождения Жиль Бласа из Сантильяны

Лесаж Ален Рене

— Сеньор де Сантильяна, я ухожу, чтоб дать вам возможность отдохнуть или, вернее, предаться размышлениям о вашем несчастье. Но повторяю вам: оно продлится недолго. Наш король от природы добрый человек. Как только гнев его пройдет и он представит себе то плачевное положение, в котором вы, по его мнению, находитесь, то, наверное, решит, что вы достаточно наказаны.

С этими словами сеньор комендант спустился вниз и прислал слуг для того, чтобы они убрали со стола. Они унесли все, вплоть до подсвечников, а я улегся в постель при тусклом мерцании ночника, подвешенного к стене.

ГЛАВА V

О чем думал Жиль Блас в эту ночь, перед тем как уснуть, и о шуме, который

его разбудил

Я провел, по меньшей мере, часа два в размышлениях о том, что мне сообщил Тордесильяс.

«Итак, — сказал я сам себе, — меня посадили сюда за то, что я потакал развлечениям наследника престола. Действительно, это ужасная неосторожность оказывать подобные услуги столь юному принцу! Все дело в его молодости: будь он постарше, король, вероятно, посмеялся бы над тем, за что он теперь так сильно разгневался. Но кто б это мог донести государю, не боясь мести ни со стороны принца, ни со стороны герцога Лермы? Ведь министр, несомненно, захочет отплатить за обиду, нанесенную графу Лемосу, его племяннику. Да и как наша проделка могла дойти до короля? Вот чего я не понимаю».

Я не переставал возвращаться к этому вопросу. Но особенно огорчала меня неотступная мысль о том, что мое имущество подверглось разграблению.

«Где ты теперь, мой денежный сундук? — восклицал я. — Куда девались все мои богатства? В чьих вы теперь руках? Увы, я потерял вас еще скорее, чем нажил!»

Я представлял себе разгром, произведенный в моем доме, и одна картина печальнее другой приходила мне на ум. Этот хаос мыслей привел меня в изнеможение, оказавшееся благотворным: сон, убегавший от меня в предыдущую ночь, смежил мои очи, чему также немало способствовали хорошая постель, перенесенная мною усталость, а также дурман, навеянный кушаньями и вином. Я крепко заснул, и, по всей вероятности, день застал бы меня в этом состоянии, если бы внезапно не раздались звуки, для тюрьмы весьма необычные. А именно: мне послышался звон гитары и одновременно с ним голос человека. Прислушиваюсь внимательно, однако не слышу ничего и решаю, что мне это приснилось. Но мгновение спустя до моего слуха снова долетели звуки того же инструмента, и тот же голос пропел следующий куплет:

Ay de mi! un ano feliceParece un sopio ligero;Per`o sin dicha un instanteEs un siglo de tormento. 172

Стихи эти, как бы нарочно для меня сочиненные, растравили мою печаль.

«Увы, сколько правды в этих словах! — подумал я. — Мне кажется, что время моего благополучия промчалось в одно мгновение и что я уже целый век сижу в этой тюрьме».

Я снова погрузился в мрачные размышления и принялся мучить себя так, точно это доставляло мне удовольствие. Мои сетования кончились вместе с ночью: первые лучи солнца, озарившие камеру, несколько смягчили терзавшее меня беспокойство. Я встал с постели, чтобы раскрыть окно и проветрить комнату. Взглянув на пейзаж, красоты коего мне так восторженно расписывал сеньор комендант, я не нашел в этом зрелище ничего такого, что подтверждало бы его слова. Эресма, которую я представлял себе, по меньшей мере, такой же широкой, как Тахо, показалась мне жалким ручейком. Одна только крапива да репейник украшали «цветущие берега», а пресловутая «упоительная долина» состояла из полей, по большей части невозделанных. Видимо, я еще не дошел до той «сладостной грусти», которая должна была заставить меня глядеть на мое окружение иначе, чем я в ту пору смотрел на него.

172

Горе мне, год счастья мчится Ветерочком легковейным, А мгновенье без удачи — Это целый век мучений.

Я начал одеваться и был уже наполовину готов, когда ко мне вошел Тордесильяс в сопровождении старой служанки, натруженной бельем и полотенцами.

— Сеньор

Жиль Блас, — сказал он, — вот вам белье. Пользуйтесь им, не жалея: я позабочусь о том, чтобы вы не испытывали в этом отношении никакого недостатка. Как вы провели ночь? — добавил он. — Успокоил ли сон вашу печаль хотя бы на короткое время?

— Я, вероятно, спал бы и сейчас, если бы меня не разбудил чей-то голос, певший под аккомпанемент гитары, — возразил я.

— Сеньор из соседней камеры, нарушивший ваш покой, это узник, сидящий здесь по политическому делу, — объяснил комендант. — Он кавалер военного ордена Калатравы и человек, обладающий на редкость красивой наружностью. Его зовут дон Гастон де Когольос. Я ничего не имею против того, чтобы вы виделись с ним и кушали вместе. Ваши беседы доставят вам взаимное утешение, и это знакомство будет весьма приятно для вас обоих.

Я выразил дону Андресу свою глубокую признательность за разрешение соединить свою печаль с печалью этого кавалера, и так как мне не терпелось познакомиться со своим собратом по несчастью, то наш любезный тюремщик удовлетворил мое желание в тот же день. Он дал мне возможность пообедать с доном Гастоном, который поразил меня своим приятным видом и красотой. Судите сами, каков был этот кавалер, если смог очаровать человека, привыкшего вращаться среди самой блестящей придворной молодежи. Вообразите себе исключительного красавца, одного из тех героев романа, которым стоит только показаться, чтобы нагнать на принцесс бессонницу. Прибавьте к этому, что природа, обычно перемешивающая свои дары, наделила к тому же Когольоса редким умом и храбростью. Словом, это был кавалер, обладавший всеми совершенствами.

Если он пленил меня, то и я, в свою очередь, имел счастье ему понравиться. Боясь причинить мне беспокойство, он перестал петь по ночам, несмотря на мои просьбы не стесняться ради меня. Между лицами, утесненными злым роком, связь быстро налаживается. За нашим знакомством быстро последовала нежная дружба, которая крепла с каждым днем. Мы могли видеться когда угодно, и это принесло нам большую пользу, так как своими беседами мы помогали друг другу терпеливо переносить постигшее нас несчастье.

Как-то после полудня зашел я в камеру сеньора Гастона в тот момент, когда он собрался играть на гитаре. Чтобы слушать его с большим удобством, я сел на единственный находившийся там табурет, а сам он, поместившись в ногах кровати, сыграл весьма приятную арию и спел при этом куплеты, выражавшие отчаяние, в которое повергла поклонника жестокость его дамы. Когда он кончил, я сказал ему с улыбкой:

— Сеньор кавальеро, вот стихи, которыми вам лично никогда не придется воспользоваться в своих похождениях. При вашей наружности вы едва ли встретите много жестоких сердец.

— Вы слишком лестного мнения обо мне, — возразил он. — Слышанные вами стихи касаются именно меня: я сочинил их, чтобы смягчить сердце, казавшееся мне твердым, как алмаз, и чтобы снискать любовь дамы, которая обращалась со мной крайне сурово. Я должен рассказать вам эту историю, и тем самым вы узнаете про все мои несчастья.

ГЛАВА VI

История дона Гастона де Когольос и доньи Елены де Галистео

Скоро уже четыре года, как я отправился из Мадрида в Корию, чтобы повидаться там со своей теткой, доньей Элеонор де Ласарилья, одной из богатейших вдов Старой Кастилии, у которой нет других наследников, кроме меня. Не успел я туда приехать, как любовь смутила мой покой. Донья Элеонор отвела мне помещение, выходившее окнами к противоположному дому. Там жила сеньора, за которой я мог легко наблюдать, так как решетка ставней была редкая, а улица узкая. Я не упустил такого случая. Соседка же моя оказалась писаной красавицей, в которую я тотчас же влюбился. Я выразил ей это столь пламенными взглядами, что не понять было трудно. Она их, разумеется, заметила, однако же была не такой девицей, чтобы трубить победу по поводу подобного открытия, а тем более, чтобы отвечать на мои заигрывания.