Поиск-80: Приключения. Фантастика
Шрифт:
Она так и сидела — откинувшись на ствол березы и уронив руки. И на меня не смотрела.
«Непонятный вы человек. Александр Валерьевич», — вдруг сама она нарушила молчание.
«Почему?»
«Да так. У вас что, нет никого близких? Почему вы все время проводите в парке?»
«А вы?»
«Я? — Она слабо улыбнулась. — Я отдыхаю. Если бы я могла уйти домой раньше…»
«Разве Сварог вас не отпускает?»
«Как я могу уйти? Андрей Михайлович наоборот — прогоняет меня. Вот я и хожу по парку. Похожу с полчасика, а потом вернусь. А он меня, знаю, ждет.
«Его все так зовут».
«Все — может быть. Но к вам-то он относится иначе».
«Почему? Вы шутите… Да, по-моему, ему самому нравится, когда его называют Сварогом».
«Ничего вы не знаете. Все вам кажется…»
«А вы знаете?»
«Да. Знаю».
Она это сказала таким тоном, что разговор сразу иссяк.
«Мне пора, — сказала она, встряхнувшись. — Вы на меня не очень сердитесь?»
«За что?»
«За то, что я вторглась в вашу частную жизнь».
Я посмотрел на нее: смеется? Посмеивается.
«Это ведь ваш, оказывается, уголок. Значит, ваша, а не моя частная жизнь».
«Вы с этим согласны? — улыбнулась она, обрадовавшись. — Тогда я оставляю за собой право сохранить это озерко в своих частных владениях».
Она убежала легкой, танцующей походкой — словно поочередно кружась то с сосной, то с осинкой, то с березкой… Что же мне было делать? Искать себе другой уголок? Сознаньем я понимал, что так и надо сделать. Да, сознаньем я это понимал. А ноги… А ноги меня на следующий день сами привели к озерку. И опять я ее застал в прежней позе: голова запрокинута на ствол березы, руки опущены, на лице — безмятежность и покой.
«Не бойтесь, — позвала она меня, — не укушу. Посидите рядом, я вам не буду мешать».
Там, под плакучей березой, все и случилось. И хотя уже два года минуло, до сих пор не могу отделаться от мучительного чувства стыда: залитый солнечным светом пригорок, Тая в белой блузке и я сам, наполовину обнаженный… Меня трясло словно в лихорадке, я скрипел зубами от ненависти к самому себе, не сумевшему справиться с мутно-кружащим голову чувством, я готов был головой биться о землю, только бы исчезло это проклятое, бесстыдное солнце.
Видимо, она поняла, что со мной творится. Чуть повернула голову, прикоснулась губами к моей щеке и прошептала:
«Тебе плохо? Закури. И мне дай».
По моим понятиям, после того, что произошло, я должен был сделать предложение. И я его сделал — на следующий день. Дождался, когда выползет из своего вытяжного шкафа и удалится Сварог, и пошел к симбиозникам. Тая стояла у окна, наверное, она знала, что я приду. Но мое «здравствуйте» словно не услышала — даже головы не повернула.
«Тая, я хочу у вас просить прощения».
«За что?»
«За вчерашнее».
Она помолчала, потом повернулась и подошла ко мне. Покачала головой, усмехнулась, поправила галстук.
«Не надо об этом, Александр Валерьевич. Я ведь сама этого хотела».
Я знал. Уже потеряв голову, не владея ни собой, ни руками, я вдруг услышал: «Не надо. Я сама». Удивительно, сколько достоинства было в этом: «Я сама…»
«Тая, —
«Не надо, — быстрым движением прикрыла она мой рот ладошкой. — Не говорите больше ничего. Я все знаю сама».
Усмехнулась еще раз — невесело, с легким вздохом и добавила:
«Будем считать, что ничего не было. Идите, мне нужно позаниматься».
Дня три я уходил из лаборатории вместе со всеми, потом опять остался — нужно было, срочное дело, а часов в восемь ноги меня сами понесли в наш «частный уголок». Но ее там не было.
А на следующий день она зашла ко мне в лабораторию.
«Глупо все это. Пойдемте, побродим».
И мы действительно погуляли — так, для вида. А потом я очнулся под той самой плакучей березой…
Это с виду кажется: что особенного? Зашел человек в гермокамеру, пробыл там пару недель или месяцев, можно сказать, в стерильных условиях, в уюте, в комфорте, питаясь строго по графику, хотя и лиофилизированными, то есть высушенными в вакууме продуктами — тут мы ничего не изобретали, а договорились с московским комбинатом, чтобы нам выделили те же продукты, которыми кормят космонавтов, — это, однако, только с виду кажется просто.
Чтобы облегчить себе задачу, мы через клинику, городскую, конечно, своей нет, пропустили всех потенциальных кандидатов в испытатели — и парней, и девушек. Нескольких из них пришлось после этих обследований направить на лечение — даже не подозревали, что носят в себе патогенные микробы и скрытые болезни. Затем все прошедшие обследования в городской клинике и выдержавшие тесты психоневрологов поступили в спортивно-физкультурный диспансер — тоже была проблема! Если в городскую больницу наших испытателей не берут, потому что они здоровы, то в этот диспансер — потому что они не спортсмены, а обыкновенные смертные. Но тут у нас было безвыходное положение: исследования на велоэргометре, исследования основного обмена веществ под нагрузкой и прочие эксперименты с сердцем мы могли провести только в этом диспансере, ибо только там была нужная аппаратура.
И вот когда, наконец, кандидаты — а их вначале было около сорока человек — прошли все этапы медико-биологических пыток, как они выражались, и мы разобрались с их материалами, оказалось, что более или менее уверенно мы можем располагать контингентом испытателей всего в шестнадцать человек, причем девять из них — девушки. Все остальные отсеялись по разным причинам. Конечно, список «золотого фонда» мы периодически обновляли — каждые три месяца всех кандидатов прогоняли по новому, несколько облегченному кругу исследований, некоторых, особенно девушек, приходилось из «золотого фонда» исключать потому, что выходили замуж и становились матерями, двоих парней, несмотря на героические усилия Хлебникова, призвали в армию — вот и приходилось список обновлять. Однако больше твердых десяти кандидатов в испытатели — ребят и девушек соответственно — мы не имели никогда.