Поиск-80: Приключения. Фантастика

Багаев Андрей

Михаил выглядит странно: загорелое, сухощавое лицо спортсмена, но — совершенно безжизненное. Словно маска.

Тая, сминая пленку, пытается ухватить его обнаженную руку. Ребята ей помогли. Пульс? Нет…

— Шприц!

Я оглядываюсь: шприц лежит на полу — на крышке стерилизатора. Какая уж там стерилизация, сообразила хоть иглу ваткой закрыть. Спасти бы…

— Все, парни. Назад, в гермокамеру. Закрыть люк, — приказываю я испытателям.

Они все понимают, смущенно, натянуто улыбаются, кивают — то ли здороваясь, то ли прощаясь, и скрываются в гермокамере.

Скрипит поджимаемая люком уплотнительная резина. Михаила можно начинать «спускать».

Сколько же времени прошло с того мгновения, как я на пульте увидел красный сигнал? С того момента, как взревел тифон? Сейчас одиннадцать семнадцать. С полчаса, наверное, провозились. Если бы «спускали» в гермокамере… Ладно. Хоть так получилось, инъекции, по крайней мере, можно делать.

Техники все операции выполняют теперь без дополнительных команд: отключают, выравнивают давление, газовый состав… По капнографу в шлюзе уже два с половиной процента углекислого газа. Хватит пока.

— Стоп по шлюзу. «Площадка».

Тая смотрит на меня с укором: быстрей, что делаешь?

— Нельзя. Сама ведь понимаешь, какой номер может выкинуть ацидоз.

Уже выкинул. К сожалению, выкинул.

Еще через пятнадцать минут Михаила «спустили» до двух процентов. Это недопустимо быстро, совершенно очевидно, что углекислота из крови Михаила уходить не успевает. Но тут уж не знаешь, что хуже: пульс падает, несмотря на все новые и новые инъекции кофеина. Тая уже не встревожена, а перепугана — ничего не понимает. Да и я, откровенно говоря, не понимаю, что происходит: такой сильный ацидоз, просто острое отравление…

— Пульс около пятидесяти, — доносится голос Таи.

И тут я услышал голос Хлебникова. Приехал. Расспрашивает, как произошло. Стоит сзади нас с Таей. Разглядывает Михаила, а расспрашивает Аллочку. И вдруг:

— Как ты себя чувствуешь, Стишов?

Вопрос этот настолько неожидан, настолько нелеп… Мы оглядываемся оба — я и Тая. О чем он спрашивает?

— Пульс — пятьдесят, температура, кажется, высокая, через пленку ощущается плохо, — говорит Тая о Михаиле. — Без сознания.

Но Хлебников смотрит не на нее и не на Михаила, а на меня.

— Ты меня спрашиваешь?

— Да, тебя. Сможешь пойти в гермокамеру? Ты ведь дублер Куницына.

Вот он о чем! Поразительный ты человек, Хлебников…

— Если мы сейчас не введем в гермокамеру третьего члена экипажа — нарушим состояние симбиоза, — объясняет свой вопрос Хлебников. — Нарушим эксперимент.

— Сейчас мы никого туда не введем, — неожиданно резким тоном перебивает его Тая. — Пока не «спустим» Куницына.

— Да, разумеется, — несколько стушевывается Хлебников. Стоит секунды две-три позади нее, а потом бесшумно отходит к пульту. Но еще через минуту я слышу его твердый, властный голос — разговаривает по телефону с Мардер:

— Я все прекрасно понимаю, Руфина Карловна… Не возражайте: нет у нас двух суток. Максимум два часа. Да, только два часа. Все. Больше ни минуты. Вы должны немедленно выехать в институт… Откуда я знаю как? Вызовите такси… Как зачем? За эти два часа вы должны подготовить к запуску

в гермокамеру дублера. Да, Стишова. Сделать все, что положено… Не знаю как. Это вы должны знать — за это вам платят ставку начальника лаборатории… Что? Куницын? Выводят. Как чувствует? Плохо, естественно, раз выводят… С чего вы взяли, что ацидоз? Это еще надо разобраться… Все, выезжайте немедленно.

Тая считает пульс. Фонендоскопом. Увидела меня, вытащила трубки из ушей.

— С сердцем лучше. — Вымученная улыбка. — Кажется, миновало.

— Ты уверена? — Я присел на соседнюю кровать — напротив Михаила. Землисто-серое лицо… — Надо срочно сделать биохимический анализ. Можно у него взять кровь из вены?

— Погоди немного. Пульс пока слабый. И кто будет делать анализы? — Тая смотрит на меня встревоженно. — Саша, он с ума сошел. Разве можно сейчас кого-нибудь отправлять в гермокамеру?

«Он» — это Хлебников, А меня она опять называет Сашей…

Я пожимаю плечами: это ли сейчас главное?

— Попробую поговорить о ним — доставить лаборанток. Домашние адреса…

Домашние адреса, вспоминаю, у меня на стенке шкафа.

— Пусть он сам за ними съездит, — говорит она с ожесточением.

«Сам» — опять Хлебников.

На секунду до меня все же доходит смысл ее вопроса: «Разве можно сейчас кого-нибудь отправлять в гермокамеру?» Кого-нибудь… «Как ты себя чувствуешь, Стишов?» И прав ведь — вот в чем дело: если в гермокамеру не направить, причем в ближайшие час-два, третьего человека, нарушится не только симбиоз, но и вообще эксперимент придется прекращать немедленно: культиватор системы «А» с трехпроцентной углекислой атмосферой может работать только на трех человек. Если же оставить на двух, может возникнуть такой дисбаланс… Лучше не надо. Однажды у нас хлорелла уже «взбрыкнула» — вышла из-под контроля…

— Да, наверное… — с запозданием отвечаю я Тае. Но какая у него серость на лице… Не бледность, а именно… И температурит, а такое землисто-серое лицо. — Пусть сам объедет по адресам, А может, все-таки вызвать «скорую»?

Тая неопределенно пожимает плечами. Понятно: что может сделать «скорая», если мы не знаем, что произошло с ним? Хотя почему не знаем: ацидоз.

— Шестьдесят четыре. — Тая считает пульс — на этот раз пальцами. — Но температура… От чего у него температура? Неужели в гермокамеру занесли инфекцию?

Я и сам не понимаю, от чего у него эта странная температура. При ацидозе, даже при коме, температура вроде не должна так подниматься.

— Ты не должен идти в гермокамеру, — быстрым шепотом говорит Тая; о нашей ссоре-объяснении она словно уже забыла: сама пришла — сама ушла… — Пока не разберемся, что случилось с Куницыным. Если это вирус, то… Понимаешь?

Да, я все это понимаю. Но я понимаю и другое: попробуй только заикнись я или она, что мне в гермокамеру нельзя… Хлебников все знает. Знает о наших с ней отношениях. Реакцию его на этот счет можно представить, даже не обладая богатой фантазией: «Трусишь, Стишов? В постели, конечно, без риска…» Да и не это сейчас главное: анализы…