Поиск-80: Приключения. Фантастика
Шрифт:
Горка окуней на снегу росла и росла. Неожиданно леска натянулась до звона, дугой изогнулось удильце. Омельчук попробовал было вытянуть солидную, как видно, рыбину, но леска не выдержала.
Струйка пота сбежала по лбу распаленного неудачей рыболова. Запасная блесенка со второй леской не успела уйти на всю глубину, как повторилась та же картина — тонкий звон обрыва, как укол иглы в сердце.
Нервничая, Василий Игоревич размотал куда более прочную леску с третьего мотовильца. На конце ее была не мормышка, а литой серебристый самотряс, ощетиненный колким жалом. Он рыбкой скользнул в
Омельчук с трудом перевел дух и, ничего не понимая, тупо уставился в свинцово поблескивающую лунку. Четвертой запасной снаряженной лески у него не было. И вообще никогда не случалось столько обрывов кряду. Какой дьявол там разошелся?..
Вода в лунке всколыхнулась, и по жабры высунулась тупорылая морда с нахально блестящими глазами. Широко разевая пасть, рыба дохнула на Омельчука перегаром машинного масла и отчетливо проскрипела:
— Ржавая консервная банка! Зачуханный заводишко! А теперь погляди-ка — из пасти выскочил длинный и гибкий, как у ящерицы, язык и мгновенно слизнул с удилища медный наконечник и медные мотовила.
Пустив пузыри, рыба скрылась в лунке. Василий Игоревич остолбенело, как в шоке, повторил:
— Погляди-ка!.. — и потрогал дрожащей рукой сначала переносицу, потом мочку левого уха.
Опомниться он не успел. Рыба, похожая на непомерно раздувшегося ерша, искрошив лед прямо перед Омельчуком, вновь выскочила на поверхность и шевельнула пастью.
— Глаза боятся, а руки делают, — пророкотала она. — Мы по-простому…
Первым взмахом языка чудо-юдо содрало с теплых ботинок Омельчука металлические «молнии», вторым — сдернуло с запястья золотые часы вместе с браслетом.
Василий Игоревич наклонил голову и, как курица, одним глазом сосредоточенно оглядел руку, где только что были часы. Затем медленно поднялся и, словно боясь кого-то потревожить, на цыпочках, пятясь от лунки, пошел к автомашине. Правая нога выскользнула из ботинка, лишенного застежки, но Василий Игоревич на это внимания не обратил — он неотрывно следил за лункой, возле которой горкой лежали окуни, валялась раздерганная удочка и сиротливо стоял деревянный стул с брезентовым верхом.
Спиною Омельчук наткнулся на радиатор, скользнул вдоль него и добрался до передней дверцы. Тут, проявив необычайную прыть, он метнулся на сиденье и включил зажигание… но снова замер. Рыбина, невесть как пробравшаяся к мотору, разворотила дыру в сверкающем черным глянцем капоте, улеглась на нем и, дожевывая какой-то болт, подмигнула Василию Игоревичу — через ветровое стекло.
— Хобби! — заорала ненасытная бандитка, поднялась свечкой на свой упругий хвост и, отталкиваясь им от капота, хлопая по гулкому металлу, как ладонью, вправо-влево, стала исполнять невообразимый танец.
— Хобби! — орала она, подхлестывая себя. — Хобби!
У Василия Игоревича нервы не выдержали. Он утробно всхлипнул, вывалился из машины и побежал, беспорядочно размахивая руками, теряя на ходу рукавицы, шапку, последний ботинок и шарф. Бежал он к избе егеря и не видел, что навстречу ему спешат две фигуры. Он слышал только, как за спиной мордатый ерш выстукивал
— Хобби!
— Зачем, спрашивается, ты полез в чужой саквояж? — раздосадованно спрашивал Чадов.
Омельчук сидел на лежанке, поджав под себя ноги. Его сразу переодели во все сухое, влили почти силой добрую порцию коньяку, укутали мохнатым егерским тулупом, но дрожь не проходила, и директор ничего не мог с собой поделать.
— Я разрешал тебе открывать саквояж?! — вопрошал Чадов.
— П-прости, Коля, — заикаясь, произнес Василий Игоревич. — Н-не знал!
— Ты не знал! — фыркнул Николай Константинович. — Я сам не знал, что получилось. Прихватил, чтобы тут испытать. А ты, видишь ли, первооткрывательством занялся, если не сказать хуже. Еще моли бога, что так закончилось, что твое подобие тебя же не сожрало.
— М-мое п-подобие?
— Твое, не сомневайся… Росло и выросло. Сформировалось, так сказать, на живом примере.
— М-мистика!
— Мистика… Нет, дорогой, рыбка эта — реальность. Но почему в такую форму отлилось, в такое поведение, тут думать и думать надо… Датчики на агрегат шли от тебя, из твоего кабинета.
— К-кто поставил?
— Не все ли равно — кто. Важно, что стояли и фиксировали.
— Подслушивающее устройство?!!
— Брось ты, — отмахнулся Чадов. — Никуда твои слова не записывались. Просто агрегат, впитывал твою суть, вживался в образ.
Егерь не принимал участия в разговоре, он сидел на низкой табуретке возле печи, где потрескивали пламенеющие от жара поленья, и потягивал изогнутую трубку. Прищурившись, егерь смотрел на саквояж Чадова, в который не без труда упрятали они диковинную штуку.
— П-послушай, Коля, а патент на этого г-гада взять нельзя? — спросил Омельчук. — Ведь как-никак — на т-территории нашего завода, на нашем оборудовании…
— Что патентовать? Что? Тебя? Как мы объясним, почему машина, изучая Омельчука, родила не кролика, не параллелепипед на колесиках, а такую вот образину, пожирающую металл?.. И вообще — тут принцип важен, а не результат!
Какое отношение тот давнишний агрегат Чадова, создавший странную модель, мог иметь к будущему грузовику, Омельчук сейчас не соображал. До него одно дошло: теперь-то Николай Константинович хоть ненадолго, но останется на заводе. А там уж видно будет…
— Егор, придвинь-ка мне телефон, — приказал директор егерю.
Тот нехотя поднялся с табуретки, прошаркал в угол избы, где по старым временам полагалось быть иконам, взял с полочки плоский оранжевый аппарат и, волоча за собой длинный шнур, придвинул телефон к Василию Игоревичу.
Вскоре Омельчук, уже не заикаясь, хорошо поставленным баритоном отдавал приказания своему секретарю прислать на озеро вторую легковую и «аварийку», и чтобы «люкс» Николая Константиновича был оплачен заблаговременно, по крайней мере на две недели вперед.
Чадов слышал это лишь краем уха. Он пытался восстановить в памяти то далекое лето, когда на одном дыхании монтировали они «саркофаг». Идея шла от него, от Чадова, но сколько же было попутных и остроумных предложений у других участников. Особенно у Славки Юколова.